Александр Македонский. Пески Амона
Шрифт:
Товарищи изумленно и недоверчиво уставились на него, но подчинились, поскольку тон Пердикки не предполагал возражений, а взгляд — и подавно. Вскоре на шесте его шатра появилась лампа, и все сплоченными рядами беззвучно подошли к тому месту, где за совершенно разрушенной стеной угадывался укрепленный бастион, построенный в форме соединительной дуги.
— До последнего держимся под прикрытием стены, — приказал Пердикка, — а потом, по моему сигналу, бросаемся на штурм. Нужно застать дозорных врасплох, чтобы не успело подойти подкрепление.
В темноте войска двинулись вперед, пока не оказались с обеих сторон бреши, потом бросились к основанию бастиона, стоявшего за стеной примерно в ста шагах. Но пока они подтаскивали лестницу и вращали крючья на веревках, ночная тишина вдруг раскололась резкими звуками трубы, криками, возгласами и лязгом оружия.
Вся стена наверху заполнилась солдатами, и все новые воины, как ручьи в половодье, выбегали в полном вооружении из боковой двери и Миласских ворот, зайдя отрядам Пердикки в тыл и прижимая их к бастиону, с которого плотным дождем начали сыпаться стрелы.
— О боги! — воскликнул один из командиров. — Мы в ловушке. Вели трубить тревогу, Пердикка, вели трубить тревогу! Проси помощи у царя!
— Нет! — крикнул Пердикка. — У нас еще может получиться. Вы отобьете атаку отсюда, а мы полезем на стену.
— Ты свихнулся! — еще громче завопил командир. — Вели трубить тревогу, а не то это сделаю я, проклятье!
Пердикка растерянно огляделся вокруг. Сознание вдруг справилось с опьянением, и он понял, что грядет неминуемая катастрофа.
— Все за мной! — скомандовал он. — Все за мной! Пробьемся к лагерю. Трубач, тревогу! Тревогу!
Тихую весеннюю ночь прорезал звук трубы, он прокатился по широкой котловине и протяжной жалобой донесся до лагеря Александра.
— Сигнал тревоги, государь! — Один из стражников ворвался в царский шатер. — С бастиона!
Александр вскочил с постели и схватился за меч.
— Пердикка… Этот сукин сын попал в беду. Я должен был предвидеть это!
Он выбежал из шатра с криком:
— По коням! По коням, воины! Пердикка в опасности! — и бешеным галопом бросился к стене сам, а за ним последовала царская охрана, пребывавшая в полном вооружении в любое время дня и ночи.
Тем временем Пердикка во главе своих воинов яростно пробивался к открытому месту. Вражеские войска били по нему с обеих сторон. Они имели большое преимущество, сражаясь в выгодной позиции, в то время как македонянам приходилось пробираться сквозь кучи и обломки развалин.
Труба продолжала звать на помощь, пронзительно и тревожно, а Пердикка с окровавленными руками и коленями приближался к пролому, с отчаянным мужеством и упорством пробиваясь сквозь вражеский строй.
Когда послышался топот коней Александра, Пердикка уже выводил своих людей через пролом в направлении лагеря.
Войска Мемнона сомкнули строй и отступили назад, к бастиону. Земля под их ногами была усеяна трупами македонских
Александр внезапно возник перед своими людьми, как порождение ночи; свет его факела ярким кровавым отблеском падал на лицо, а волосы развевались львиной гривой.
— Что ты наделал, Пердикка, что ты наделал! Ты повел своих людей на бойню!
Пердикка упал на колени, сокрушенный усталостью и отчаянием. Конница Александра заняла позицию на случай вражеской атаки, но ветераны Мемнона оставались возле бреши, стоя плечом к плечу, сомкнутым строем, и ожидая, что предпримет противник.
— Дождемся рассвета, — решил Александр. — Сейчас двигаться слишком опасно.
— Дай мне другие войска и позволь пойти в бой, дай мне искупить свою вину! — вне себя кричал Пердикка.
— Нет, — твердо ответил царь. — Не станем к одной ошибке добавлять другую. У тебя еще будет время искупить вину.
И так они молча простояли весь остаток ночи. Темноту то и дело раздирали зажженные стрелы — враги выпускали их, чтобы осветить пространство перед брешью. Пламя метеором прочерчивало небосвод и, потрескивая, втыкалось в землю.
Когда занялся рассвет, царь велел Пердикке провести перекличку, чтобы узнать, сколько человек погибло или пропало без вести. От двух тысяч воинов, что он взял с собой на штурм, осталось тысяча семьсот, остальные пали в засаде, и их трупы лежали теперь, незахороненные, у бреши и бастиона.
Царь послал глашатая попросить встречи с Мемноном.
— Нужно поговорить о возвращении тел убитых, — объяснил он ему.
Глашатай выслушал предлагаемые царем условия, взял белое полотнище и, сев на коня, направился к вражеской линии. Он трижды протрубил в трубу, прося перемирия.
Из бреши донесся такой же троекратный звук, и глашатай медленно, шагом, проехал в пролом.
Прошло какое-то время, и со стены в брешь спустился другой глашатай. Это был грек-колонист, говоривший с сильным дорийским акцентом, вероятно с Родоса.
— Царь Александр просит переговоров о выдаче тел его погибших солдат, — сказал македонянин, — и хочет узнать условия вашего командующего.
— Я не уполномочен выдвигать условия, — ответил грек. — Могу лишь сказать, что командующий Мемнон расположен встретиться с твоим царем лично сразу после заката.
— Где?
— Вон там. — Грек указал на дикую смоковницу, растущую возле монументальной гробницы, что стояла у дороги, вившейся от Миласских ворот. — Но ваши солдаты должны остановиться в одном стадии оттуда: встреча состоится на полпути между двумя войсками. У Мемнона не будет никакого эскорта, и того же он ждет от царя Александра.
— Я передам твои слова, — ответил македонский глашатай, — и если вскоре не вернусь, то это будет означать, что царь согласен.
Он сел на коня и удалился, а грек, подождав некоторое время, снова поднялся на стену и исчез в рядах ветеранов.