Александр Македонский. Пески Амона
Шрифт:
— Да.
— Зачем?
— Разве Парменион не сказал тебе?
— Нет. Меня просто арестовали перед моими людьми средь бела дня и заперли в этой конуре.
— Он неправильно понял мои распоряжения и определенно проявил излишнюю осторожность.
— А каковы были твои распоряжения?
— Держать тебя под арестом, пока не прибуду я, но не компрометировать перед твоими войсками.
— А причина? — настаивал Аминта. Вид его был ужасен: он явно давно не расчесывал волосы, не брился и не менял одежды.
— Был перехвачен гонец от Великого Царя. Он вез письмо, в котором тебе предлагалось две тысячи талантов золота и македонский трон, если ты убьешь меня.
— Я никогда его не видел. Если бы я хотел убить тебя, то нашел бы сотню удобных случаев с того дня, когда зарезали твоего отца.
— Я не мог рисковать.
Аминта покачал головой.
— Кто тебе посоветовал действовать таким образом?
— Никто. Это было мое решение.
Опустив голову, Аминта прислонился к деревянной стене. Свет от лампы падал лишь на нижнюю часть его лица, глаза мерцали в тени. В этот момент ему вспомнился день, когда злодейски убили царя Филиппа и он решил поддержать Александра, чтобы не развязывать войну за наследование престола. Тогда он остался среди тех, кто присоединился к Александру во дворце, а потом всегда сражался с ним бок о бок.
— Ты арестовал меня, даже не видев никаких доказательств моей вины…— дрожащим голосом пробормотал Аминта. — А ведь в бою я не раз рисковал жизнью ради тебя.
— У царей нет выбора, — ответил Александр. — Особенно в подобные моменты. — И он снова увидел, как отец, смертельно побледнев, падает на колени в лужу крови. — Возможно, ты прав, это не имело смысла, но я не мог сделать вид, будто ничего не произошло. Ты бы на моем месте поступил так же. Я могу лишь по возможности уменьшить твое унижение. Но сначала мне нужно все узнать. Я пришлю слугу, который помоет тебя, и цирюльника, который тебя побреет и подстрижет волосы. Ты ужасно выглядишь.
Александр дал распоряжения часовому, чтобы тот пропустил людей, которые придут позаботиться о царевиче Аминте, а сам направился в шатер Пармениона, где шел пир. Слышались завывания и гогот, шум посуды, стоны и пыхтенье, звучала нестройная музыка флейт и других варварских инструментов, которых Александр не мог распознать.
Войдя, он несколько раз споткнулся о клубки голых пыхтящих тел, совокуплявшихся всевозможными способами на покрывавших землю циновках. Царь лег на ложе рядом с Гефестионом и начал пить. И пил всю ночь, до озверения и потери рассудка.
ГЛАВА 42
Незадолго до полудня прибыл Каллисфен. Он вошел в сопровождении телохранителя. Александр сидел за своим рабочим столом. Ночная оргия оставила следы на его лице, но царь был трезв и сосредоточен. Перед ним лежал развернутый лист папируса, в руке — дымящаяся чаша, вероятно с настоем, который прописал врач Филипп, чтобы снять последствия перепоя.
— Заходи, — пригласил царь Каллисфена. — Хочу, чтобы ты взглянул на этот документ.
— О чем он? — спросил историк, подходя к столу.
— Это письмо, которое имел при себе посланник Великого Царя, направляясь к моему двоюродному брату Аминте. Мне бы хотелось, чтобы ты изучил его и высказал свое мнение.
Каллисфен пробежал первые строчки, не подавая признаков удивления, потом спросил:
— И что тебе нужно знать?
— Не знаю… Например, кто мог его написать.
Каллисфен снова пробежал глазами по письму, более внимательно.
— Красивый почерк. Несомненно, писал человек образованный и довольно утонченный. Кроме того, папирус первосортный, как и чернила. Скорее даже…
Александр с некоторым удивлением наблюдал, как историк послюнил палец, приложил к буквам, а потом засунул в рот.
— Могу даже сказать, что эти чернила сделаны в Греции из сажи и сока бузины…
— В Греции? — перебил его царь.
— Да, но это ничего не значит. Люди повсюду возят с собой свои чернила. Я тоже пользуюсь ими, и твои товарищи, возможно, тоже…
— Не можешь ли ты извлечь из этого документа еще какие-нибудь сведения?
Каллисфен покачал головой:
— Не думаю.
— Если придет в голову какая-нибудь мысль, немедленно приди и расскажи, — велел Александр, после чего поблагодарил и попрощался.
Как только Каллисфен ушел, царь велел позвать Евмена. В ожидании его он взял свою чернильницу, опустил в нее палец, попробовал на язык, а потом повторил ту же операцию, что у него на глазах проделал историк, и заметил, что на вкус и те и другие чернила, в самом деле, одинаковы.
Почти тут же вошел секретарь.
— Я нужен тебе?
— Ты случайно не видел в окрестностях лагеря того египтянина? — спросил Александр.
— Парменион сказал, что он передал твой ответ и сразу уехал.
— Это тоже странно. Постарайся узнать о нем побольше, если сумеешь.
— Сделаю все возможное, — заверил его Евмен и, прежде чем уйти, спросил: — Есть какие-нибудь сведения о нашем пополнении?
Александр покачал головой.
— К сожалению, пока никаких.
Когда секретарь, уходя, откинул полог, в царский шатер ворвался холодный ветер и сдул со стола карты. Лептина добавила угля в худо-бедно обогревающую шатер жаровню, а Александр взял лист папируса и принялся писать:
Александр, царь македонян, Антипатру, регенту трона и хранителю царского дома: здравствуй!
Поздравляю тебя с мудростью, проявленной тобою при правлении родиной, пока мы в далеких краях сражались с варварами.
Недавно Парменион схватил посланника Великого Царя с письмом к моему двоюродному брату Аминте, в котором последнему предлагался македонский трон и сумма в две тысячи талантов золота, если он убьет меня.
Все это выяснилось благодаря одному египтянину по имени Сисин, утверждавшему, что он дружил с моим отцом Филиппом. Однако этот человек исчез. Это мужчина лет шестидесяти с редкими волосами, орлиным носом, темными бегающими глазами. Он имеет родинку на левой скуле. Я бы хотел, чтобы ты проследил за ним и сообщил мне, если увидишь его в городе или во дворце.
Желаю тебе доброго здоровья.