Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— В поставце! — еле проговорила та.
В поставце нашли свечи, зажгли и начали спускаться по лестнице. Гул шёл под сводами коридора от шагов вошедших. Пётр внимательно всматривался в стену.
— Вот здесь, кажись.
— Ну, ребята, принимайтесь за работу! — скомандовал Симский.
Грузно ввалился лом в стену. В один миг с грохотом посыпались кирпичи. Стала видна дверь, и из-за неё послышался не то задавленный крик, не то тяжёлый стон.
Этот тяжкий звук, однако, вернул Солнцева к жизни.
— Жива! —
Дверь, однако, была заперта. Дружинник, выхватив у холопа топор, принялся за работу. Искрами летели щепки; не прошло десяти минут, как дверь рухнула. Схватив в руки свечу, Солнцев бросился в подвал. В углу, с широко раскрытыми глазами, в одной изодранной сорочке, с обнажёнными плечами и грудью, протянув руки вперёд, как бы защищаясь, стояла боярыня. Она была словно поражена параличом. Она узнала Солнцева и, принимая его за привидение, пришла в ужас.
— Миша! Михайло?! — шептала она в страхе.
— Я, я, родимая, солнышко моё красное! — задыхаясь, бросился Солнцев к боярыне.
Вошли остальные и не без ужаса смотрели на ополоумевшую почти женщину.
— Обманул, обманул, — говорила между тем боярыня, — сказал, не придёт, а он меня в могилу с собою унёс, в склеп запер!
«Четыре дня, — бормотал Симский, — как с голоду то не померла, а маленько, кажись, рехнулась. Что же с ней теперь делать, куда девать её? Здесь оставить нельзя, вернётся сам, ещё хуже наделает, убьёт, пожалуй».
— Михайло Осипович, а Михайло Осипович! — окликнул он Солнцева. — Боярыню держишь в одной сорочке в подвале, нещто это дело! Одеться ей нужно, а там дальше подумать, что делать с ней. Мы уйдём в покои, а ты проводи её и к нам приходи, там что ни на есть придумаем.
И Симский с холопами начал подниматься наверх, в хоромы.
Вскоре к нему явился и Солнцев.
— Что же теперь делать? — спросил его Симский.
— Не знаю, — в раздумье заговорил он, — только мнится мне, что здесь её оставлять нельзя.
— Вестимо, из могилы добыли да опять старому дьяволу на растерзание отдавать? А он, того и гляди, явится.
— Нетто к посаднику её отвести, пусть он вступится.
— К посаднику?.. Вестимо, он должон вступиться, на то он и посадник, только ладно ль это будет?
— Почему же не ладно-то?
— А то что посадник должон будет дело разобрать, шум подымется; сам узнает, где его жена, волей иль неволей опять возьмёт её для измывания. А по-моему, так сделать, чтобы он не знал и не ведал, где боярыня! Пропала, мол, без вести, украли её лихие люди — и конец; пускай ищет ветра в поле.
— От него, старого, не укроется, что это мы с тобой взяли боярыню.
— Что ж он, дух свят, что ли?
— Не дух свят, а старуха выдаст.
— Старуха отродясь меня и не видывала и не ведает, кто я.
— Меня видывала.
— Что ж за беда? У тебя её не найдут, да опять как ему и шум-то поднимать? Ведь не одни мы ослобоняли боярыню, народу с нами не мало было, зашумит ежели, так на свою же голову.
— Да нетто холопам против боярина поверят? Скрыть-то её, я сам знаю, следовало бы, только, коли не к посаднику, уж и не знаю куда, ума не приложу.
— Постой, погоди! — вдруг оживился Симский. — Погоди, Михайло Осипович, никак, я придумал!
— Что такое? — встрепенулся дружинник.
— К посаднику ни мы с тобой не пойдём, ни боярыню ни пустим, а метнёмся мы с тобой да с нею совсем в другую сторону.
— Куда такое? Говори!
— Пойдём мы ко владыке да и поведаем ему всё.
Солнцев при имени владыки невольно вздрогнул; он понимал, что, рассказывая о Всеволожском, нужно будет рассказать о себе, о своём грехе. Как взглянет ещё владыка на их проступок, не осудит ли он их больше, чем Всеволожского.
— Ну, что задумался-то? — нетерпеливо спрашивал его Симский. — Раздумываться тут долго нечего, не у себя в дому, а в чужом. Того и гляди, нагрянет хозяин со всею челядью, тогда ау! Силой возьмёт боярыню.
— Да что же владыка-то сделает? — нерешительно спрашивал Солнцев.
— Там пусть как хочет, а вступается; это его дело, пускай прячет у себя.
— Где же владыке прятать её? Да он от одного зазора не сделает это.
— Какой же такой зазор? Он на то и владыка, чтобы заступаться за тех, кого обижают, а он зазор! Мало ль у него монастырей женских, пускай пошлёт в какой-нибудь на время, а там дальше придумает, что сделать. Никто и знать не будет, где она, раз, а дугой-то, что ежели и узнают, так из-за монастырской стены не больно скоро твою боярыню выхватят.
— Ну, коли так, так и будет, — не без сомнения проговорил Солнцев.
— Иди же, веди боярыню, да прямо ко владыке и махнём.
— Как, сейчас же ночью? Да владыка теперь небось почивает.
— А когда же к нему идти? Среди белого дня, что ль, чтоб весь честной народ видел, как мы к нему боярыню поведём? Да где же она ночь-то будет? Не у тебя ль?
— А у владыки где она будет?
— Небось, не оставит у себя, а ночью-то мы её и сплавим, никто знать и ведать не будет.
Солнцев, ничего не отвечая, отправился к боярыне; та сидела уже одевшись; но четырёхдневное заключение, голод и холод, страх и ужас одиночества в тёмной могиле сделали своё дело. Минутное возбуждение миновало, полнейшее бессилие овладело боярыней, она была бледна как мел, глаза полузакрыты, руки как плети бессильно висели вдоль стана, она, казалось, дремала.
— Марфуша, люба! — окликнул её тихо Солнцев.
Боярыня хотела подняться, но ноги не повиновались ей, и она снова села на лавку.