Александр Невский. Сборник
Шрифт:
:— Коли Бог приведёт, так приду, а теперь прощай!
Задумчиво глядел князь вослед посаднику. Знал он, как тяжело было старику переносить унижение, тяжелее, быть может, чем самому князю, считавшемуся до сих пор единственным, свободным и независимым русским князем. Чуяло княжеское сердце, каков будет ответ новгородского веча, и все гибельные последствия этого ответа ясно рисовались перед его глазами.
— Так нет же, пусть что будет, пусть дерутся они там себе на вече, а перед Богом я ответчик, — за Святую Софию, Великий Новгород и их буйные, непокорные головы. Покориться нужно, несмотря на все унижение
В это время в покой порывисто, быстро вошёл молодой человек, сын князя Василий Александрович. С удивлением взглянул на него князь, ещё никогда не бывало, чтобы сын без зова, сам по своей воле являлся к нему. Лицо князя омрачилось.
— Тебе что, Василий, нужно?
— Правда ли, отец, что в Великий Новгород пришли татары и теперь сидят здесь, у тебя в хоромах? — горячо спросил Василий Александрович.
Князь ещё более нахмурился.
— Если бы и правда, тебе что нужно?
— Коли правда, что ж ты их не отдашь на расправу новгородцам?
— Давно ли яйца стали курицу учить? — строго спросил князь. — Как ты смел прийти ко мне с такими речами?
— Отец, — несмотря на гнев князя, заговорил решительно Василий, — отец, за честь и свободу Новгорода ты жизни своей не щадил, не пощажу и я также, потому что честь Новгорода для меня дороже всего на свете, и умру я за неё. Я первый подниму руку на тех поганых татар, которые своим приходом опоганили Великий Новгород.
При этих словах князь вытянулся во весь рост, в глазах загорелся гнев; в первый раз ещё в жизни приходилось выслушивать дерзкие, решительные речи сына.
— Пошёл прочь! — грозно крикнул он Василию, указывая рукою на дверь.
Василий невольно повиновался, но в глазах его горела решимость.
Князь несколько раз прошёлся по палате, гнев его не утихал.
— Неужто мне придётся начинать с него, с сына? — говорил он. — Честь Новгорода! Да знает ли он, что ради этой чести я не только не дорожил жизнью, но готов перенести и оскорбление и унижение, готов унизить себя, ехать к хану на поклон, только бы цвёл Новгород, только бы не лилась христианская русская кровь, не горели бы города и сёла, а он мне толкует про честь!
А набатный колокол уже гудел, созывая новгородцев на вече.
Из княжеских хором вышел посадник, грустный, словно его сердце чуяло беду неминучую. Едва только показался он на улице, как его окружил рассвирепевший народ.
— Зачем поганые пришли? Отчего их не выдают нам?
— Идите на вече! — тихо молвил в ответ посадник.
— Зачем вече? Мы и без веча расправимся с погаными!
Но посадник не отвечал, продолжая идти на Ярославов двор.
Народ всё прибывал и прибывал. С трудом взобравшись на помост, посадник махнул звонарю рукой, и звон прекратился, но гул голосов, крики толпы перешли в какой-то рёв. Долго стоял посадник в ожидании, когда явится возможность говорить. Наконец толпа начала мало-помалу стихать.
— Вольные люди Новгорода, — заговорил наконец посадник, — избавились мы от одной беды, от одного ворога — шведов, теперь повисла над нами другая беда, явился другой ворог — татары. Последняя беда страшная, неминучая, справиться с ней никак невозможно. Пришли послы татарские к князю и требуют дани!
— Подай их сюда, мы им покажем дань! На куски разорвём, костей не оставим! — заревела толпа.
Посадник переждал, когда этот рёв прекратится.
— Ия так думал, и мой совет был бы таков же, — покончить с ними, и конец!
— Так подавай их сюда, давай, не выйти им из Новгорода живыми, опоганили они его!
— Какая дань? Новгород всегда был вольный, никому он дани николи не платил! — слышались крики.
— Одна лиха беда, — продолжал посадник. — В двух днях от Новгорода стоит их орда. Убьём мы послов, тогда целая орда навалит на Новгород и оставит только груды камней.
— Пусть князь выходит с ними на ратное поле!
— И князь, и я так мыслили сначала, — говорил посадник, — да, как видно, ничего не поделаешь. У князя дружина не велика, если взять и всю, какая наберётся, рать новгородскую, так и то справиться с ними не под силу. Вспомните-ка, как вся Русская земля, опричь только нас, выходила против татар. Что ж, нетто устояла она? А русская рать куда больше нашей была, и ту сломила поганая сила татарская. Где уж нам тягаться с ними. Поглядите, что они сделали из Русской земли, где теперь Киев, Владимир, Суздаль, где другие города? Остались одни развалины. Неужто и нам из Новгорода сделать то же? Мы богаты, дань не обездолит нас; так, по-моему, отпустить послов татарских с миром, дать им дань, и пусть они себе уходят подобру-поздорову восвояси, была бы только цела наша область да вольности. Я так мыслю, а как вы решите, так тому и быть, — заключил свою речь посадник.
Словно громом оглушили последние слова толпу. Несколько минут стояла она ошеломлённая, окаменелая. Вдруг оживилась, почувствовала глубочайшее оскорбление. И кем же нанесено оскорбление? Излюбленным посадником!
— Продал он нас татарам! — послышался чей-то крик.
— Продал! Иуда, предатель! Покончить с ним! — заревела толпа, надвигая вперёд, к помосту.
Посадник побледнел; он видел всё более разраставшуюся ярость толпы, он понял безысходное положение и кротко покорился своей участи, только глаза его с укором глядели на толпу.
Вот начали взбираться по лестнице его палачи, но он не дрогнул. Поднимается над его седой головой дубина, толпа с ненавистью смотрит на него, а он стоит спокойно, смотрит на них с укором, бледность, разлита по его лицу, бледность спорящая с сединами. Опустилась дубина, и из седой старческой головы хлынула кровь. Посадник рухнул на помост и тотчас же полетел на землю, столкнутый своими палачами. Толпа при виде крови опьянела и пришла в неистовство.
XIV. БУНТ
Может быть, Симский и не был уверен во владыке, но во всяком случае он не обманул боярыню, обещав добыть ей разрешение от обещания идти в монастырь. Это разрешение он принёс ей на другой же день.
Не верила ушам своим боярыня.
— Чего разрешение, — говорил весело Симский, — владыка и на свадьбу тебя благословил.
Закраснелась боярыня, зарумянилась, не верилось ей её счастью.
— Ох, боярин, столько я горя натерпелась за всю свою жизнь, — говорила она, — что и не верится мне теперь ничему хорошему.