Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— Эх, боярыня, не век же веченский горе тебе мыкать, — утешал её Симский, — пора и счастье испытать. Вот приедет друг сердечный, Михайло Осипович, мы весёлым пирком и за свадебку, а я вот каким дружкой буду, сама увидишь!
Боярыня смеялась, была весела, счастлива.
Снова стала она расцветать, снова молодость начала возвращаться к ней.
Прошла неделя, и вдруг боярыня затуманилась, почуяла она, что что-то неладно начинает делаться с ней. Перепугалась насмерть.
— Не знаю, — раздумывала
Страх охватил её при этой мысли.
— Господи! Хотя бы Михайло скорей ворочался, что я буду без него делать, — томилась она, — сраму-то, сраму что будет. Ведь никто не скажет, что от мужа ребёнок. Какой муж! Сколько лет жила с ним, ничего не было, а как не стало его, так и ребята пошли. Господи Боже? Куда же мне теперь девать свою головушку бедную!
Сидит боярыня и слезами заливается.
«А хорошо было бы, кабы он поскорей вернулся, — в другой раз думается ей. — Хорошо бы, уж куда хорошо, у нас бы мальчик был, непременно мальчик, — мечтает она, — и весь в Михайлу! Как бы я любила его, Господи, как бы любила».
И снова загорается краска на её лице при этих мыслях, снова глаза искрятся счастьем.
Прошло ещё несколько дней. Встала боярыня утречком рано, в эту ночь особенно что-то плохо спалось ей. Встала она, и какая-то кручина явилась на сердце, словно беду какую чует.
«Чтой-то только делается со мной? Знать, это всё от этой болезни моей», — думает она.
И ходит боярыня из угла в угол по хоромам, не находит места себе. Тошнёхонько ей. Вдруг до неё донёсся шум с улицы.
— Знать, опять что-нибудь неладное, что за вольница народ, что за разбойник! — говорит она.
Послышался стук в ворота; видит, холоп побежал к ним, отворяет их.
«Кого это Бог даёт? Не боярин ли?» — думается ей.
Ворота распахнулись, и в них как молния верхом на коне влетел всадник, подскакал к крыльцу, соскочил с коня и стал его привязывать.
— Михайло! — вырвался крик у боярыни. — Михайло, родимый, голубчик! — дрожа всем телом от радости, кричала боярыня, бросаясь навстречу любому.
— Светик ты мой, радость моя, — шептала она, обвивая руками шею дружинника.
— Марфуша, Марфуша! — говорил бессвязно счастливый Солнцев.
— Приехал, родимый, заждалась я тебя, голубчик ты мой! Думала сначала, что убили тебя, панихидку по тебе служила!
Солнцев не говорил ничего, у него не находилось слов, он только глядел на свою красавицу боярыню и не мог оторвать от неё глаз.
— Теперь уж не расстанемся никогда, правда, мой желанный? — спрашивала боярыня, ласкаясь и прижимаясь к Солнцеву.
— Зачем, голубка, расставаться, теперь нужно о свадьбе думать, чем скорей повенчаемся, тем лучше, на этой бы неделе свадьбу сыграть.
— А что я тебе, Мишутка, молвлю, какое слово, — закрасневшись, проговорила боярыня.
— Какое такое, Марфуша?
— Нагнись, давай ухо!
— Ухо? Зачем? — удивился Солнцев. — Говори так, ведь здесь никого нет!
— Нет, нельзя так, нужно на ухо, — стыдливо говорила боярыня.
Солнцев с улыбкой нагнулся и подставил ей ухо. Боярыня, раскрасневшись, закрыв глаза, тихо прошептала несколько слов.
— Да неужто правда? — радостно воскликнул Солнцев.
— Правда, правда! — конфузясь, говорила Марфуша.
— Ласточка ты моя сизая, голубка ты моя, Марфушенька, вот уж подлинно-то обрадовала ты меня! — говорил весело Солнцев, обнимая боярыню и целуя её. — Это нам Бог за всё наше горе посылает!
Вдруг он остановился и начал внимательно вслушиваться.
— Что ты, касатик, что, родимый? — тревожно спросила боярыня.
— Никак, всполох бьют! — проговорил, прислушиваясь, Солнцев.
— Какой всполох, Господь с тобой!
— Так и есть всполох, вечевой колокол, — говорил дружинник, поднимаясь и выпуская из рук боярыню.
— Тебе-то что? Ну, всполох так и всполох, нешто редко его бьют; вон тут раз без тебя корова вече созвала.
— Как корова? — удивился Солнцев.
— Да так, хозяин её обижал, кормил скверно, она ушла да и давай с голоду верёвку грызть, что к вечевому колоколу привешена; народ и сбежался, — рассказывала боярыня.
— Ну и что ж? — засмеялся Солнцев.
— Заставили хозяина кормить её! — смеялась в свою очередь боярыня.
— Ну, сегодня знать не корова собирает вече; когда я ехал, народу на улицах видимо-невидимо было, — говорил Солнцев, — должно, что-нибудь да не так.
— Что-нибудь пустое, — говорила боярыня.
— Что-то, чует сердце моё, неладное! — тревожно говорил дружинник. — Узнать бы надо.
В это время звон прекратился.
— Что же это, Миша, не успели свидеться, а ты уж и уходить хочешь!
Солнцеву самому не хотелось расставаться с боярыней, и он остался.
Прошло более часа; на улице послышался страшный шум. Солнцев снова вскочил.
— Нет, Марфуша, идти надо, — решительно заявил он, — что-то неладное творится.
— Господи, да когда же это покой настанет, — взмолилась со слезами боярыня. — Маешься, маешься, час какой-нибудь выпадет, и то отнимают. Вот треклятый-то народ!
— Марфуша, голубушка, да ведь я не надолго, я узнаю только, что на вече было что за шум такой, — успокаивал её Солнцев.
Выскочив на улицу, забыв про коня, поспешно бросился дружинник к Ярославову двору.
Народ с дубинами, с топорами метался в разные стороны; лица всех были ожесточены, глаза блестели злобою, ненавистью.