Александр Николаевич Формозов. Жизнь русского натуралиста
Шрифт:
Вначале он отбывал службу на родине. В нижегородском дневнике есть записи от 16 и 17 ноября и 8 и 16 декабря 1918 года. Недавнего студента сделали чертежником. “Сижу, согнувшись над грудой чертежей, планов, схем. Онемевшие, запачканные разноцветной тушью пальцы машинально водят рейсфедером, и бегут из-под него то тоненькие ровные линии, то прерывистый пунктир, быстро строятся на бумаге профили и планы построек, окопов, а мысли – свободные птицы – унеслись далеко-далеко, в поля, туда, где в былинниках таятся русаки и где сейчас, тихо ступая в больших мокрых валенках, крадется, озираясь, какой-нибудь рослый бородатый дядила, сжимая в руках неуклюжую, но хлесткую шомполовку. Как далеко ушла от меня счастливая вольная жизнь полей, жизнь, наполненная приключениями, походами, переходами, пробегами – милая охотничья жизнь! Каждый день семь часов отсидеть и, погрузившись в кипу бумаг, кальки, восковки и множество прочих чертежных материалов, пачкаться в чертежах и красках. Семь часов, семь лучших часов дня!” (Д. 16-XI-1918). Впрочем, после ночных дежурств дают отгул, и Александр использует его не для сна и отдыха, а для традиционных вылазок за город.
Видимо,
В начале 1919 года Формозов оказался на Южном фронте. Позднее он записал свои наблюдения над хохлатыми жаворонками в феврале месяце у села Репное под Балашовым. Здесь стояла 9 армия. В мае часть перебросили в занятую красными в феврале 1919 года колонию немцев-гернгутеров Сарепту [48] . Тут создавалась линия укреплений, защищавшая Царицын с южной стороны.
48
Южный фронт. Март 1918 – март 1919. Ростов-на-Дону, 1962, с. 358.
Уцелело единственное письмо Александра к Николаю Елпидифоровичу времен гражданской войны. Послано оно 22 мая 1919 года и хорошо передает настроение отправителя; “Второй день как обретаюсь в колонии Сарепта в уютном домике немца Гауна. Прокатили поперек через большую часть казачьих владений. Что за места! Без границ, без конца ширятся кругом равнины, то бархатно-черные только что вспаханные, то изумрудно-зеленые под пастбищами, и то тут, то там крохотными точками темнеют на них стада. Трудно вообразить всю ширину и необъятность степей, живя в нашей овражистой и пересеченной местности. Расстояния здесь как-то скрадываются, глаз видит далеко-далеко и так хорошо потонуть в беспредельной равнине, синеющей и дрожащей от теплого воздуха… И так странно, что среди этих тихих степей, за этими тополями и цветущими грушами, везде и всюду затаилась ненависть. Так нелепо выглядят эти бесконечные окопы для стрелков вдоль пути, эти обгорелые полурассыпавшиеся печи и трубы сожженных полустанков, покосившиеся столбы с обрывками телеграфной проволоки, проволочные заграждения и вереницы валяющихся изогнутых дугами рельсов (казаки гнули их на волах). Вот она война, вот ее страшная рожа! Здесь вот перед станцией лежали они и таились – черные, загорелые, в красных фуражках, с красными лампасами, бились, цеплялись за каждый бугорок, за каждую рытвину на этой плоской равнине, бились, стреляли и затем отступали, свирепея все больше и больше, бросив на произвол судьбы и станицы, и поля неубранных подсолнечников, и жен, и ребят, и весь домашний скарб… Приехали в Сарепту… Город сам хоть и цел, но зато окрестности все изрыты окопами, избиты снарядами, всюду валяются трупы лошадей, а местами выглядывают размозженные черепа и обглоданные ноги плохо зарытых “павших в борьбе роковой”. И не узнаешь в этих мослах, кто это был – черная кость или белая! Брожу по этим местам, где четыре дня шел бой, смотрю на неразорвавшиеся снаряды, и нос мой морщится, слыша как чудный запах цветущего терновника мешается с запахом разложившихся трупов. Таково на холмах и у железной дороги, а выйдешь в степь – тишина, покой и смирение этой невозмутимой ничем природы сразу как-то успокаивают. Волнуются по ветру ковыли, сладко пахнет мелкой степной полынью, далеко-далеко уходят светлосерые скаты, и суслики, свиснув задорно и звонко, скрываются в норки, завидев этого странного пешего человека. Так свистели они, когда вольные дети степей – скифы – проходили вереницей со стадами, так же прятались они, видя полки Игоря, шедшие “испить Дону Великого”, так свистят они и теперь, слыша пушечную стрельбу и топот казачьих коней. Ушли с лица земли скифы, оставив вон там далеко плоскую вышку кургана, сгинули полки Игоря, уйдем и мы, а степь все так же будет зеленеть, так же сладко будет пахнуть полынью, и суслики, завидя степного сарыча, все с тем же свистом разбегутся по норкам”. Обратный адрес письма: “XII военно-полевое строительство республики, чертежнику А.Ф.” До весны 1919 года перевес сил на Южном фронте был на стороне красных: 125000 человек против 50–60 тысяч донских казаков. В январе – марте 8-я и 9-я армии красных наступали в направлении к Северскому Донцу. 16 января был взят Новохоперск, 9 февраля – Усть-Медведицкая. Труднее приходилось 10 армии под Царицыным. Она в основном оборонялась от натиска войск атамана П.Н. Краснова. Все же до мая инициатива и здесь принадлежала “советам”. Намечалось наступление и на этом участке. Но вскоре обстановка изменилась. А.И. Деникин разгромил в Предкавказье 11-ю армию красных и вышел к Астрахани. Краснов подчинился Деникину. Белые двинулись на Донбасс, нанося удары по 8, 9, 10, 13-й армиям. 14 марта началось казачье восстание в Вешенской, знакомое нам по “Тихому Дону”. Деникин победно шел по Югу. 24 июня пал Харьков.
Хотя красные сохраняли численное превосходство (у них было 122000 человек, а у Деникина 110000), положение их становилось критическим. Сказывалось озлобление местного населения против проводившейся большевиками с января 1919 года политики “расказачивания”, вызвавшей уничтожение тысяч людей. Важную роль сыграл и перевес в кавалерии на стороне белых (13000 сабель против 6500 у красных). Особенно активно действовал Донской кавалерийский корпус генерала К.К. Мамонтова, насчитывавший 9000 сабель и штыков, не раз прорывавший фронт красных и совершавший опустошительные рейды по их тылам [49] .
49
Изложение
В автобиографии А.Н. Формозова упомянуто об участии в боях под Жутовым и Арчедой. Вероятно, это было в июне, когда около Царицына развернулось сражение с подошедшими с Кавказа войсками генерала П.Н. Врангеля. 30 июня город пал. В июле-августе в районе станций Филоново и Алексиково между Балашовым и оставленным Царицыным отец записывал наблюдения над степными пеструшками.
А потом Александр Николаевич попал в плен. Произошло это на станции Лог, к северо-западу от Царицына, там, где Дон и Волга ближе всего подходят друг к другу. Часть, расположенная в эшелоне, попала в плен после короткого боя вместе с двумя бронепоездами. Запомнились отдельные детали из рассказов отца об этом событии: как он спрятал револьвер в щель стены глинобитной хаты, как окружившие красноармейцев чубатые всадники предложили им закурить. Все казалось таким мирным, но тут подъехали другие – штабные и раздался приказ: “Жиды, латыши и коммунисты – шаг вперед”. Никто не вышел, и штабной, ходя вдоль строя, тыкал пальцем: “Жид…, жид…, жид”. Отобранных таким образом товарищей повесили на телеграфных проводах. Среди казненных был еврей-виолончелист, с которым отец познакомился еще в московских казармах. Остальных построили и погнали пешком в тыл. Отстававших пристреливали, и на седлах у казаков росли груды вещей, снятых с убитых, У Александра в фуражке были зашиты топографические карты. Он отдал их нескольким спутникам, решившим бежать. Один из них – рыжеволосый большевик – встретился отцу уже после освобождения из плена и помог ему устроиться в штабе Уборевича. Вероятно, об этом крестном пути в дневнике сказано: “прошел походным порядком от ст. Усть-Медведицкой до ст. Нижнечирской, но видел мало. Все степи и степи, то волнующиеся морем зеленой пшеницы, то серовато-голубоватые от зарослей полыни”.
Когда это случилось? В “Истории Гражданской войны в СССР” отмечены прорывы Мамонтова 16–19 июля у Царицына, 10 августа около Новохоперска и 19 сентября между Курском и Воронежем. Видимо, для Формозова плен начался в августе (хотя в одном из его жизнеописаний есть дата – 6 июля). В автобиографиях А.Н. Формозова и в основанном на них очерке А.А. Насимовича говорится, что пленных угнали на Донец. Но из дневника военных лет видно, что это не так. Туда занесены отдельные наблюдения – сентябрьские над дрофами на Дону, скорее всего того же месяца над золотистыми щурками у Нижне-Чирской и октябрьские и ноябрьские у станиц Бурацкой, Зотовской, Аржановской и Акишевской (хутор Зрянина) на Хопре. Это означает, что пленных сперва отвели от линии фронта на юг, а потом, после успешного наступления белых, направили на север. Младшим детям отец рассказывал, что, разоружив и рассредоточив пленных по разным частям, казаки использовали их на вспомогательных работах. Александру дали лошадь, но не оружие.
Продвижение белых на север продолжалось. Правда, в начале августа напор доброармии удалось остановить. Красные на время перехватили инициативу, и 10 сентября Буденный достиг Усть-Медведицкой. Но новый прорыв Мамонтова опрокинул все планы. 12 сентября Деникин торжественно провозгласил поход на Москву и на этот раз подошел к ней совсем близко. 13 октября пал Орел. Лишь в конце октября большевики добились перелома, и деникинская добровольческая армия покатилась на юг к полному своему крушению.
Среди отступавших свирепствовал тиф. Три тяжелых приступа перенес и Александр Николаевич. Сперва он старался не отстать от колонны, но быстро обессилел и был брошен вместе с другими больными, мертвыми и умирающими в разбитом здании железнодорожной станции Устье Белой Калитвы на Северском Донце. Мучаясь от жара, он снял с себя гимнастерку и положил под голову. Когда проснулся, увидел, что гимнастерку украли, а с ней и все деньги и документы. Тогда он обратился к окружающим: “братцы, неужели мы друг у друга красть будем?” Гимнастерку с документами подкинули, а деньги собрали в фуражку.
Медицинской помощи не было никакой. Еды тоже не было. Оставалось или лежать и ждать смерти или ценой крайнего напряжения сделать попытку спастись – уйти со станции, найти людей, которые помогут и накормят. В жару с затуманенной головой отец вышел в степь и побрел наугад по какой-то дороге. Было уже холодно (вероятно – декабрь). Если упадешь – наверняка замерзнешь. И он шел и шел, пока вдали, уже на рассвете, не закричали петухи. То был хутор Кочевань станицы Екатерининской. Пленный тифозный красноармеец переступил порог хаты донских казаков, выбрав самую бедную. И совершилось чудо: одни из тех, кто восстал против новой власти с ее дикой политикой “расказачивания”, приняли, накормили и приютили больного. Всю зиму он прожил на хуторе, выздоровел, дождался прихода своих.
Я знаю имена людей, спасших отца: Федор Иванович Губарев и жена его сына Анна Яковлевна. Вернувшись на родину, и вскоре после переезда в Москву Александр Николаевич переписывался с ними. Потом перестал. В его архиве я нашел трогательное полуграмотное послание “начальнику Московского университета”. Федор Иванович просил сообщить, что сталось с Александром Формозовым, поступившим, как он слышал, туда учиться, и приводил свой адрес, – может быть, новый – хутор Синегорский станицы Екатерининской. Ответил отец или нет – неизвестно. Письмо он во всяком случае сохранил. В тридцатые и сороковые годы Губаревым он определенно не писал. Как сложилась судьба казачьей семьи в период коллективизации, можно только гадать. В 1949–1950-м годах экспедиция А.Н. Формозова по степным лесопосадкам работала недалеко от Белой Калитвы, и В.И. Осмоловская уговаривала его поискать старых знакомых. Он не захотел. Повторялось то же, что было с Покровским и Нижним Новгородом.