Александр у края света
Шрифт:
А если подумать, то практически все, что касается Брехливого Пса, было ложью, и ложью самого странного толка: он приложил массу усилий, чтобы казаться гораздо хуже, чем был на самом деле. Когда ему случалось помыться, причесаться и выпрямиться во весь рост (думаю, что одновременно он проделывал это не более пяти раз за всю жизнь), то он оказывался довольно высоким, хорошо сложенным и привлекательным мужчиной, хотя и несколько блеклым; при всем при этом он каким-то образом ухитрялся выглядеть костлявым уродливым карликом. Полагаю, он втирал сажу в кожу под глазами, чтобы они казались запавшими, а скрюченность
Так вот. Диоген был на своем посту, в сосуде, когда мы пришли к нему (его нетрудно было найти, по крайней мере в рабочее время). Он расположился в тени, наполовину высунувшись из горшка, а рядом стоял другой знаменитый предмет его реквизита — фонарь (который он зажигал, чтобы бродить с ним при свете дня в поисках честного человека. Прекрасный штрих. Если бы кто-нибудь объяснил мне, что все это значило, я был бы очень благодарен); он отщипывал крошки от сухой хлебной корки, которую всегда держал под рукой.
— Диоген, — сказал мой отец.
— Проваливай.
Отец (простоватый, уважаемый, обладатель отменного здоровья, большой любитель чеснока и лука) совершенно не знал, как на это реагировать, поэтому притворился, что ничего не слышал.
— Диоген, — повторил он.
— Не слышал, что ли, что я сказал? Боги, как ужасно быть одновременно глухим и тупым, наверное. Уходи, ты заслоняешь мне вид.
Отец, человек прямой и бесхитростный, повернулся кругом, чтобы посмотреть, о чем он говорит.
— Какой вид? — спросил он. — Тут же стена.
— И что?
Будучи ребенком, я тут же раскусил притворство Диогена — в конце концов, он всего лишь играл грубияна — и пожелал ему удачи. Но знал я и то, что простота отца может проявляться по-разному: оскорбите его три раза подряд, и он всего лишь смутится, но попробуйте повторить это в четвертый раз, и вы отправитесь домой, унося зубы в шляпе. Почему-то я решил, что будет нехорошо, если отец сломает шею этому странному типу.
— Пойдем, — сказал я. — Мы ошиблись местом. Это не философ Диоген, это всего лишь цыпленок.
— Помолчи, — ответил отец машинально; пока мы не повзрослели, он всегда говорил «помолчи», стоило кому-то из нас открыть рот. Но Диоген чуть-чуть подался вперед и приподнял неопрятную бровь.
— Как ты меня назвал? — спросил он.
— Цыпленок, — повторил я.
— Ты думаешь, я похож на цыпленка?
Я кивнул.
— На двуногое, лишенное перьев. Извини, что побеспокоили тебя.
Это было, конечно, самой бесстыдной лестью, однако я предположил (правильно) что Диоген ценит лесть почти так же высоко, как и деньги. Объясняю: однажды, когда Диоген пребывал в фазе охоты на великих, что с ним периодически случалось — он называл это «гноблением» — он пристрастился являться на публичные лекции знаменитого Платона (ученика Сократа, Основателя Академии, величайшего из живущих философов; отвратительного ублюдка, ковырявшего в носу за едой). Как-то, когда Платон читал лекцию «Что есть человек?» и, добравшись до описания черт, роднящих человека с другими животными или противопоставляющих его им, он употребил
— Вот! — сказал он громко. — Человек Платона.
Я знаю, в пересказе эта история много теряет. Вероятно, лучше всего было бы присутствовать при ней лично. Но этот случай положил конец платоновским лекциям на несколько дней, и бедняге стало затруднительно выходить из дому при свете дня, поскольку его тут же окружала толпа мальчишек, возникавших из ниоткуда и не отстававших, которые беспрерывно кудахтали и размахивали руками. Будь на его месте кто-то другой, мне стало бы его жалко.
Так или иначе, лесть сделала свое дело.
— Я буду говорить с тобой, — сказал он мне. — Очевидно, все мозги в вашей семье достались тебе. Чего ты хочешь?
Отец прочистил горло.
— Диоген, я прошу тебя подумать, не возьмешь ли ты моего мальчика в ученики. Конечно, я собираюсь…
— Что он сказал? — прервал его Диоген.
— Он просит тебя подумать, не возьмешь ли ты меня в ученики, — сказал я.
— А. Точно. — Диоген улыбнулся и принялся яростно чесаться. Еще одна его особенность: все его отвратительные привычки были столь очевидно наигранными, что лично меня никогда не оскорбляли.
— Он мог бы и сам это сказать. Ладно. Сколько?
Отец назвал сумму. Диоген уставился на меня. Я повторил слова отца. Диоген сплюнул.
— Попробуй еще раз, — сказал он. — Проклятье, да я бы даже философии не стал учить за такие деньги.
Отец, который прилагал такие усилия, чтобы сдержаться, что я уже боялся, что у него треснет шея, довольно вежливо указал, что именно этому меня и следует учить.
— Ась? — буркнул Диоген.
Я слово в слово повторил сказанное отцом.
— Да чтоб ему провалиться, — отвечал Диоген. — Любой дурак может учить философии. В сущности, только дурак и может учить философии. Я учу умению быть человеком, посему мои расценки гораздо выше того, чем этот твой мужик готов платить. Извини, пацан.
Честного говоря, эта клоунада начала меня уже немного утомлять.
Одно из двух: отец или будет продолжать терпеть ее, что было неправильно, поскольку он ничем не заслужил подобного обращения — или в самое ближайшее время даст Диогену такого пинка, что тот пролетит половину пути отсюда до Беотии, и этого мне тоже не хотелось допустить.
— Что ж, как тебе угодно, — сказал я. — В любом случае, ученичок тебе бы достался так себе.
Диоген взглянул на меня, и я прочитал в его глазах узнавание, смешанное с предупреждением: это моя сцена, держись от нее подальше. Он проигнорировал подачку и зевнул.
— Впрочем, — сказал он, — иногда я склонен к благотворительности. Ладно, чего там.
Он встал, выпрямившись на три четверти, чтобы казаться ниже отца.
— Боги! — затянул он в лучших традициях трудовых ярмарок, воздев одну руку, — свидетельствуйте, что я беру этого мальчика в ученики, и в награду за его услуги и эту прискорбно неадекватную сумму обязуюсь перед присутствующей здесь другой стороной обучить его, как быть двуногим, лишенным перьев, а также хорошей собакой, аминь.