Александр у края света
Шрифт:
Еще он знал этих людей, или людей, обитающих милях в ста к югу, которые выглядели и говорили примерно так же, как эти; «достаточно близко для договора на выполнение государственного заказа», как он любил повторять. Воины, но не забияки — мне понравились эти слова, хотя я не вполне уразумел, что они означают. Может быть, они просто убьют нас без лишних слов и уйдут.
— Видишь ли, — продолжал он, — они не ожидают, что мы тут задержимся. Они знают о греках, видишь ли. Греки приплывают на кораблях, покупают, продают, уплывают. Иной раз они могут подождать попутного ветра, иногда даже построить город в качестве базы будущих операций, но рано или поздно они убираются восвояси; греки не пашут и не марают рук. Они будут
Я пожал плечами. У меня были самые мрачные предчувствия. Кроме того, у меня была тысяча иллирийских наемников, чьи копья всегда были под рукой и чья славная смерть (в дальнейшем или в альтернативе) на поле брани источит не слишком много слез из здорового глаза царя Филиппа, если случится худшее. Мне и в самом деле не о чем было беспокоиться. Может быть, они просто хотят, чтобы Агенор изваял их изображения.
— Сколько до высадки? — спросил я.
Тирсений ухмыльнулся.
— Ты осваиваешь профессиональные морские термины, я гляжу. Недолго.
— Недолго, — повторил я. — Это еще один профессиональный морской термин.
Он кивнул.
— Верно, — сказал он. — Он означает, что я не знаю точно, но недолго.
На самом деле встречный ветер задержал нас на целую вечность; пока она длилась, кто-то заметил паруса и поднял тревогу в деревне. Комитет по встрече, который мы обнаружили, спустившись наконец на берег, и близко не выказывал того восторга, который сулил Тирсений.
— Они просто стесняются, вот и все, — прошептал мне на ухо мой друг Тирсений, когда золотое ольвийское солнце блеснуло на клинке чьей-то сабли. — Небольшая демонстрация враждебности, сугубо для проформы; едва они покончат с ней, мы заживем душа в душу, как кровные братья.
Не самый обнадеживающий эпитет. Марсамлепт, командир иллирийцев, разразился каким-то бурчанием, когда киль нашего корабля врезался в песок. Он, по всей видимости, пытался что-то сказать мне или задать вопрос; он явно еще не уяснил до конца, что я совершенно не говорю по-иллирийски. Вероятно, он хотел сообщить мне, что его мальчики съедят местных живьем; а может быть, что у нас нет ни единого шанса. Можно было смело ставить все деньги на один из этих двух вариантов, имея дело с Марсамлептом, человеком прямым, склонным жевать кончики своих длинных усов в особо тревожные моменты.
Вроде этого.
— Ладно, — сказал я. — Поехали. Никаких резких движений, все слышали?
Странное чувство испытываешь, описывая восточному скифу (это ты, Фризевт) ощущения афинянина, возглавляющего крупную иллирийскую экспедицию, при первой встрече с западными скифами. Я не могу понять, кто из нас нелепый иностранец, и кто из нас — мы. Ситуацию осложнял тот факт, что я, как афинянин, изрядно навидался западных скифов, но, как правило, в крайне неловких обстоятельствах.
В Афинах, видишь ли, с каких-то пор вошло в обычай использовать скифских рабов в роли городских стражников. Прости, тебе не знакома эта профессия; эти люди получали от государства деньги за поддержание порядка и преследование тех, кто нарушает закон (по крайней мере, в теории). У нас эту работу выполняли иностранные рабы, поскольку ни один уважающий себя грек, не говоря уж об афинянах, нипочем не согласится заниматься делом, подразумевающим практически неограниченную власть над своими согражданами. И совершенно правильно. Спроси себя — ну что за человек добровольно вызовется на такое? Человек, желающий подобной власти, просто по определению меньше всего для нее подходит.
Ну так вот — мы импортировали рабов-варваров, а именно скифов, поскольку им легко дается наш язык, они хорошо владеют луком — поэтому в Афинах их называли просто «лучники» — а из-за совершенно чуждых взглядов на богатство и счастье их почти невозможно подкупить. Со своим делом они справлялись более или менее неплохо, но несмотря на
И как будто всего этого было недостаточно, в самый последний момент я назначил своего друга Тирсения главным переговорщиком.
— Разумеется, я говорю на их языке, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Не слишком бегло, конечно, — добавил он. — В смысле, на слух не скажешь, что я урожденный скиф, но как правило, я изъясняюсь вполне понятно.
Как выяснилось, на местном диалекте он мог произнести примерно пять фраз: «Где мы?», «В какой стороне море?» и тому подобное. В сложившейся ситуации никого смысла в этих вопросах не было, поскольку ответа мы понять не могли.
Вышло, однако, так, что это не имело никакого значения. Главный представитель скифов прекрасно говорил по-гречески.
— Благодаря, — сообщил он мне, — двадцати годам, проведенных в Афинах в качестве лучника, за которые я сумел скопить достаточно, чтобы купить себе свободу и вернуться домой.
Затем он замолчал и уставился на меня долгим взглядом, а эскортирующие его торжественно выглядящие воины многозначительно коснулись тетив своих луков. Мне до сих пор крайне неприятно вспоминать этот его взгляд: съесть тебя сейчас или оставить на попозже?
— Я тебя знаю, — сказал он. — Дар памяти: помню все лица, какие видел.
Разумеется, я обалдел.
— Откуда ты можешь меня знать? — ответил я. — Мы только встретились.
Он покачал головой.
— Всякое лицо, которое я видел хоть раз, — продолжал он, коснувшись лба — надежно хранится где-то здесь. Да и то, — добавил он неприязненно, — тебя бы я запомнил в любом случае.
Я посмотрел на него повнимательнее; хотя его лицо по-прежнему ничего мне не говорило, я заметил сломанный нос и отсутствие передних зубов. Воспоминание вырвалось на поверхность.
— Ох, — сказал я.
(Это было очень давно. Я был молод и еще не привык пить неразведенное вино на голодный желудок. В общем, я даже был не при чем, я всего лишь тащился вместе со всей честной компанией куда-то, но вышло так, что попался как раз я. А, хочешь услышать всю эту историю? Нет, ну ладно. Как я и сказал, это случилось, когда я едва вышел из подросткового возраста. Когда пьянка закончилась, мы некоторое время кружили по улицам, распевая песни и уничтожая незначительные произведения искусства, как это принято в том возрасте, и в какой-то момент оказались у дома некой девушки, к которой один из нас был неравнодушен. Мы, конечно, принялись исполнять серенады, как того требовала традиция; когда лучники явились, чтобы расшугать нас, мы оказали им легкое сопротивление, просто чтобы доказать, что мы, свободнорожденные афиняне, не позволим всяким иностранным рабам так с нами обращаться... Ну и один из нас, о котором я не могу припомнить ровно ничего, вырвался вперед и отоварил одного из лучников прямо по лицу рукой какой-то статуи, которая попалась нам на пути чуть раньше. Раздался громкий хруст, хлынула кровь, и лучник рухнул лицом вниз; мы решили, что он убит. Тут мои собратья-гуляки сообразили, что к чему, и ударились бежать. Но что касается меня, то это был первый раз, когда я столкнулся с настоящей, отталкивающей жестокостью, и я застыл на месте — факел в одной руке, посох в другой — и как зачарованный смотрел на кровь, прокладывающую множество дорожек сквозь уличную пыль.