Александр у края света
Шрифт:
Иными словами, умора, если ты сидишь на другой стороне зала.
Поэтому когда меня вели назад, я не ощущал особой веселости, а остатки уверенности, которые еще у меня оставались, испарились, когдя я увидел, что помимо царя Филиппа меня ожидают Парменион, царевич Александр и целая толпа знатных македонцев, которых и не было на пиру. Воздух в собрании так отдавал судилищем, что я задумался, нет ли смысла напирать на то, что я, строго говоря, все еще аккредитованный афинский дипломат (поскольку так и не доложился Собранию, не составил отчета и не был освобожден от своих обязанностей), и тут Филипп посмотрел на нас и кивнул солдатам. Они отошли на несколько шагов назад, а Филипп жестом
— Не побеспокоил тебя, надеюсь, — сказал он.
— Нет, нет, вовсе нет, — ответил я.
Филипп кивнул.
— Это хорошо, — сказал он. — Я боялся, что ты уже лег в постель.
Я так энергично затряс головой, будто он обвинил меня в убийстве матери.
— Ни в коем случае, — сказал я. — Ни в одном глазу.
— Ну что ж, прекрасно, — сказал Филипп, слегка ошарашенный моим напором. — Вечер оказался богатый на события, — продолжал он. — И, насколько мне известно, ты не любитель сидеть допоздна.
Это, безусловно, была насмешка над моей привычкой избегать пиров, по македонским стандартам довольно скверная. Я не нашелся, что на это ответить и промолчал. Филипп подлил себе вина и продолжал:
— Если ты вернешься мыслями к тому, что мы обсуждали ранее, — сказал он, — прежде чем с Миронидом приключился этот... несчастный случай. Помнишь?
Ну вот, подумал я.
— Более или менее, — сказал я, старясь, чтобы это не прозвучало уклончиво; я решил, что буду придерживаться линии озадаченной невинности (и, если подумать, я и был невиновен, хотя в сложившихся обстоятельствах вовсе себя таковым не ощущал. У тебя бы тоже не получилась, в присутствии всех этих мрачных типов, пялящихся на тебя). — Предложение по колонии. И колонии вообще.
— Точно, — сказал Филипп. — Это весьма интересная тема. И то, что ты говорил, представляется очень осмысленным.
— Благодарю тебя, — сказал я.
— Ну что ж, — продолжал Филипп. — Мы обсудили этот предмет, и склоняемся к тому, что в пользу идеи Миронида можно сказать многое, но твои возражения также довольно весомы. И за, и против хорошо обоснованы, иначе говоря.
— А, — сказал я.
— И раз уж об этом зашла речь, — сказал Филипп. — Я не забыл, но ты напомнил мне, что Архилох вывел колонию в Причерноморье. Интересно.
Я моргнул. Какое-то мгновение я не мог сообразить, о чем он вообще говорит.
— Прошу прощения? —сказал я.
— Архилох, — повторил Филипп. — Архилох, знаменитый поэт. Знаменитый поэт, стихи которого ты преподавал Александру и его друзьям.
— Хорошо, — сказал я. — Архилох. Да. Я нашел книгу его стихов, видишь ли, она была в сарае и…
С нехарактерной для него выдержкой Филипп проигнорировал меня.
— Очень интересно, — продолжал он. — Не могу понять, как среди трудов по устройству совершенно нового города ему удавалось выкроить время на всю эту поэзию.
— Э, совершенно согласен, — сказал я, тряся головой, как паяц. — С другой стороны, ты знаешь, как говорят — хочешь, чтобы работа была выполнена, поручи ее занятому человеку.
Филипп улыбнулся.
— А ты занятой человек, Эвксен? — спросил он.
— Я? — в голове у меня образовалась полная пустота. — Думаю, да, — сказал я. — Ну, не так чтобы очень занятой. Но довольно занятой.
— Вот и хорошо. Потому что я собираюсь кое-что тебе поручить.
Тоненький голосок на задворках моего разума робко предположил, что, может быть, я не обязательно умру сегодня.
— Что угодно, — сказал я. — Только назови. Будет честью для меня, конечно же.
Филипп прищелкнул языком.
— Ты ведь даже не знаешь еще, о чем речь, — сказал он.
— Нет. Нет, не знаю, истинная правда. Что
Филипп проглотил остатки вина и щелкнул пальцами, требуя еще.
— Эта идея с колонией, — сказал он. — Как я говорил, она мне нравится, но не нравятся проблемы, на которые ту указал. Скажи мне, как ты полагаешь — можно ли эти проблемы решить, или сам замысел не стоит того?
— Я не знаю, — ответил я. — Мне надо немного подумать.
— Ну так подумай, — сказал Филипп. — А когда найдешь ответ, придешь и расскажешь мне. И чтобы тебе было проще сосредоточиться, знай, что если проект выполним и ты хотел бы за него взяться, я не вижу причин, почему бы тебе не возглавить его. В конце концов, — продолжал он, — Александр очень высоко отзывался о тебе. В самом деле очень высоко, — добавил он с легким нажимом. — И Аристотель считает, что ты достаточно искушен в политике, экономике и всем таком прочем и не обделен здравым смыслом, который я бы назвал самым главным условием. И Олимпиада... — он улыбнулся; нет, ухмыльнулся. Определенно это была ухмылка. — Я уверен, ты можешь рассчитывать на ее поддержку. Она считает, что твои навыки уникальны. Итак, почему бы тебе не отправиться в кровать, хорошенько выспаться и все обдумать с утра?
Я чувствовал себя как рыба, обнаружившая дырку в сетях прямо перед тем, как их вытащили из воды.
— Точно, — сказал я. Прямо сейчас. То есть. . . Что ж, благодарю тебя. Да. Прямо сейчас.
И, не прекращая бормотать, я попятился назад и со всей возможной скоростью вылетел вон.
Когда я вернулся домой, Феано еще не ушла.
— Ну? — сказала она. — Значит, ты жив. Что это было?
Я рухнул на стул и принялся трястись.
— Все в порядке, — сказал я. — Все будет просто прекрасно.
— И что это должно означать?
Я заставил себя выпрямиться и посмотреть ей прямо в глаза.
— Иди домой и собирай вещи, — сказал я. — Мы уезжаем в Ольвию.
Глава десятая
Разумеется, это тоже было мелодрамой. Мы, конечно, ехали в Ольвию, но не прямо сейчас же.
Будь ты даже царь Македонии, ты не можешь за одну ночь организовать нечто столь сложное, как основание нового города. Как правило, когда в Афинах или Коринфе решают вывести колонию, где-то около года уходит на дебаты, препирательства, обмен колкостями и обзывательства, прежде чем проект хотя бы пройдет утверждение в Собрании (и я не слышал, чтобы хоть один такой проект не одобрили; но если уж ты делаешь дело, то делай его правильно и на соответственном уровне публичности и театральности). После этого от года до полутора лет идут споры, кому быть ойкистом... извини, я опять забылся. Ойкист — это официальный основатель города, тот, кто закладывает первый камень и проводит первую борозду, человек, чье имя будут скандировать смеющиеся дети на каждом празднике Основателей, чья голова окажется на монетах, чьей душе будут адресоваться молитвы и жертвоприношения, подобающие мелкому божеству, в течение всего существования города. Нет нужды, если он, заложив этот первый, идеально обтесанный камень, или угрюмо подержавшись за специально изготовленную из черного дерева рукоять плуга, немедленно сиганет на быстрый комфортабельный корабль и умчит домой, чтобы никогда не возвращаться; теперь он стоит так близко к бессмертным богам, как это только возможно для человеческого существа, как будто он пробрался по водосточной трубе в олимпийский дворец, где все знай себе валяются в постелях и хлещут амброзию из немытых кубков. В нашем случае ойкист у нас уже был (я), но на этом сложности не заканчиваются, как ни крути.