Александр Яковлев. Чужой среди своих. Партийная жизнь «архитектора перестройки»
Шрифт:
Сначала И. В. Сталин сослал своего лучшего полководца командовать заштатными военными округами — Одесским и Уральским. Его сослуживцев из близкого круга и вовсе велел арестовать. Следователи зверскими пытками выбивали из них показания против Жукова, и, возможно, только смерть «отца народов» помогла маршалу избежать тюрьмы и гибели.
Затем Н. С. Хрущев, вначале вернувший Георгия Константиновича на командные высоты, сделавший его министром обороны, заподозрил четырежды Героя в «бонапартизме» (на самом деле — испугался растущего влияния Жукова), снял его с должности, исключил из членов ЦК, отправил на пенсию.
И сменивший Никиту Сергеевича на посту главного руководителя страны Л. И. Брежнев тоже не торопился вызволить из опалы самого популярного в народе военачальника. Как и Хрущев, он не отвечал на его письма с просьбой о реабилитации. Маршал по-прежнему находился под неотступным наблюдением Комитета госбезопасности, его дача была оборудована подслушивающими устройствами, а агентура регулярно доносила Лубянке, о чем и с кем он беседует.
Увы, многие боевые соратники Жукова отвернулись от него — кто добровольно, кто под напором «органов». Все это выглядело унизительно для человека, верно служившего Советскому государству и коммунистической партии. Дошло до того, что после одной из секретных записок КГБ за подписью тогдашнего председателя В. Е. Семичастного о «неправильном» поведении маршала («в разговорах критикует руководителей партии и государства») Президиум ЦК КПСС постановляет: «Вызвать в ЦК Жукова Г. К. и предупредить. Если не поймет, тогда исключить из партии и арестовать». Это июнь 1963 года. Арестовать за что? За то, что жалуется на проявленную к нему несправедливость?
Через несколько месяцев маршал обращается с письмом к Хрущеву и Микояну: оградите меня от клеветы! В ответ — молчанье.
В 1965 году — у власти уже Л. И. Брежнев — страна готовится отметить 20-летие Победы над фашистской Германией. В этой связи возникает идея дать у нас и за рубежом «залп» из статей знаменитых военачальников, в том числе, конечно, предоставить слово и Г. К. Жукову. Однако ЦК считает по-другому: «это преждевременно».
Весной того же года маршал опять обращается с письмом к руководителям партии: снимите с меня наконец это хрущевское проклятье! В ответ — тишина. Пишет письмо Брежневу и Косыгину: у меня скоро юбилей, 70 лет, подходящий повод, чтобы отозвать все необоснованные обвинения. Молчание.
Вскоре случается так, что в этой истории придется поучаствовать и герою нашего повествования.
«Органы», которые продолжают контролировать каждый шаг Жукова, сигнализируют: он занялся писательством, работает над книгой мемуаров. Это вызывает панику сразу в нескольких ведомствах. «Историки» в Министерстве обороны опасаются, как бы воспоминания маршала не пошли вразрез с теми отшлифованными цензурой версиями военных операций, которые уже вошли в анналы. У Лубянки свои резоны для волнений: а вдруг обиженный автор брякнет что-нибудь «антисоветское»? Генсек вроде бы выжидает, молчит, но и у него «рыльце в пушку», ведь тоже выступал против Жукова на том октябрьском пленуме 1957 года, когда министра обороны снимали и изгоняли.
Вокруг рукописи, которую еще никто не видел, разгораются жаркие страсти.
Текст книги поступает в издательство Агентства печати «Новости» (АПН) еще в 1964 году. Его изучают — военные, представители спецслужб, партработники, историки, цензоры… Автору рекомендуют внести ряд исправлений, в основном они касаются его «субъективных оценок» некоторых событий войны и описываемых личностей.
Рукопись подвергается неоднократной переработке, все более или менее живое выхолащивается в угоду охранителям. Вопрос об издании книги неоднократно выносится на обсуждение Секретариата и Политбюро. Наверное, в этом смысле это самая уникальная, единственная в своем роде книга в СССР.
Отношение к Жукову в верхах медленно, но теплеет: его награждают орденом Ленина, начинают приглашать на разные памятные мероприятия. Наконец, в июне 1968 года сразу несколько отделов ЦК, в том числе Агитпроп, вносят предложение издать книгу на русском и иностранных языках. Конечно, если автор учтет новую порцию высказанных ему замечаний.
Машина вроде бы закрутилась. Но тут с подачи некоторых ретивых партийцев возникает еще одна проблема: автору рекомендовано отразить в своем произведении важную роль политработников в разгроме немецко-фашистских войск. Ясно, что при этом имеется в виду прежде всего «главный политработник» — Леонид Ильич Брежнев, занимавший в годы войны должность начальника политотдела 18-й армии и имевший звание полковника.
Настоящий фронтовик, боевой полководец Жуков, выслушав эти советы, пришел в негодование. Уж он-то хорошо знал истинную цену этим политработникам, которые в массе своей были всего лишь партийными надзирателями над командирами. Дописывать свою книгу категорически отказался. В издательстве АПН в очередной раз схватились за голову: два года работы пойдут коту под хвост. Руководство агентства обратилось в Агитпроп с предложением: а давайте устроим встречу фронтовика Яковлева с фронтовиком Жуковым — авось договорятся. В ЦК соглашаются.
В своих воспоминаниях Яковлев пишет, что компанию ему составил председатель правления АПН И. И. Удальцов. Но здесь, кажется, память его подвела, потому что в 1968 году Иван Иванович был еще советником-посланником в Праге, в агентство, кстати не без протекции Яковлева, он пришел два года спустя.
Так или иначе, а Жуков принял цековского чиновника. Вначале был неприступен и холоден, но затем вроде бы согласился выслушать его доводы. Когда речь зашла о тех замечаниях, которые поступили от военных из Минобороны, Георгий Константинович возбудился, стал бранить своих бывших коллег: подхалимы, бездари, трусы. И опять отказался дополнять свою книгу главой о политработниках. Разговор окончательно зашел в тупик, и Яковлев уже подумывал о том, что пора откланяться, но тут маршал вдруг спросил:
— А вы ведь тоже, кажется, фронтовик? Где воевали?
— На Волховском, морская пехота. Там же был тяжело ранен. Потом — госпиталь, инвалидность. Вот такие дела…
Жуков оживился, сам стал вспоминать те годы, эпизоды, связанные с обороной Ленинграда, бои на Волховском фронте. Называл имена командиров, детали военных операций…
Лед растаял. Беседа продолжалась почти на равных — маршала, творившего историю, и старшего лейтенанта, кормившего вшей в болотах под Ленинградом и Новгородом.
Знаменитый маршал — суровое лицо, упрямый подбородок, строгие глаза — на моих глазах превращался в человека, совсем не похожего на полководца. Он словно вернулся в ту войну. Мы слушали, затаив дыхание. Георгий Константинович ни словом не обмолвился о своей изоляции, но то, что он, не будучи особо словоохотливым, так разговорился, явно свидетельствовало, что он безмерно устал, хотел высказаться, излить, как говорят, душу [32] .
32
Яковлев А. Омут памяти. М.: Вагриус, 2000.
Потом, словно вспомнив о том, зачем пожаловал Яковлев, Жуков спросил:
— А ты помнишь фамилии своего политрука и комиссара бригады?
Вопрос был с подковыркой: вот вы тут меня заставляете прославлять политработников, а сами-то небось такого же мнения о них.
— Помню, — сказал Яковлев. — Лапчинский и Кзенз.
— Ну и как они воевали?
— Нормально. Как все. Хорошие, храбрые люди.
Жуков усмехнулся, покачал головой, словно бы не до конца доверяя услышанному. Потом подумал немного, сказал: