Алексей Толстой
Шрифт:
«Революционное воодушевление» испытывал и священник Петров, с которым Алексей сблизился в эти дни, не раз встречаясь и подолгу разговаривая на самые острые политические темы.
Григорий Спиридонович Петров был заметной фигурой своего времени. Он написал книгу «Евангелие, как основа жизни», сразу сделавшую безвестного провинциального священника знаменитым. Он стал сотрудничать в московской газете «Русское слово». Его статьи и выступления были направлены против ханжества и лицемерия духовенства. Он тоже был против репрессий, выступал за конституцию, за гарантии политических свобод. Но он же принял от кадетов предложение баллотироваться в Государственную думу. В. И. Ленин назвал его «христианским демократом, весьма популярным демагогом».
Петров поддержал Толстого в поэтических начинаниях, обещал напечатать несколько его стихотворений в «Русском слове». Но в середине ноября 1905 года Алексей с Юлей уехал в Казань и больше не напоминал своему новому знакомому о стихах.
Как только Толстой приехал в Казань, сразу же передал несколько своих стихотворений в местную газету «Волжский листок», где и было опубликовано 6 декабря одно из них — «Далекие», подписанное «А. Т.». Второе стихотворение — «Сон» — было напечатано 18 декабря, а 1 января появилось еще одно, новогоднее. О таком важном в его жизни событии Алексей тут же сообщил матери: «Посылаю тебе одно из напечатанных моих стихотворений, у меня их поместили всего три и заметку, касающуюся тебя, мама…»
В Казани, в кругу семьи Рожанских, Алексею живется довольно спокойно и уютно, особых забот и треволнений он в это время не испытывает. Часы досуга отдает всецело поэзии. Он еще не остыл от революционных событий, раскаты которых доносятся и до провинциальной Казани. Его по-прежнему угнетает мысль о тех, кто пострадал в борьбе с царизмом, кто долгие годы томился в тюрьмах и ссылках. Из газет он узнал: машинист Ухтомский провез в Москву отряд дружинников для участия в баррикадных боях и был расстрелян через несколько дней после своего героического поступка. Такое самопожертвование потрясло Алексея Толстого, и он попытался в форме монолога самого Ухтомского перед расстрелом раскрыть гордую и отважную душу человека, сознательно отдающего свою жизнь во имя освобождения всего трудового народа. «Вам недолго меня расстрелять, — гордо заявляет Ухтомский своим палачам, — мне не страшны предсмертные муки, но должны вы понять и узнать, в чьей крови обагряете руки». Те же антицаристские мотивы — в наброске стихотворения «Безоружные шли умолять…» — о событиях 9 января 1905 года. Молодой поэт попытался передать наиболее драматические события вооруженного столкновения на московских баррикадах и создал образ матери, оплакивающей убитого сына:
…Да я не буду, не стоит рыдать, Силы во мне не сломили. Слушайте, слушайте гордую мать, Как ее сына убили. Был он отважен и дерзок и смел, Храбро я рядом стояла, Смерти без ужаса в очи глядел, Я его знамя держала…Но он еще не устоялся ни как поэт, ни как гражданин. Гражданская скорбь в его стихах сменяется эстетским томлением о чем-то несбыточном, прекрасном:
Природа создала пленительные краски И запахи цветов и дальность синих гор Томительных лучей изнеженные ласки Бездонность тишины темнеющих озер. И ласковой волны загадочные думы И мощный и седой безжалостный прилив И мягкие лесов изломчивые шумы И полный жгучих ласк живущего призыв. И женщина была венцом ее творений, Все яркости цветов, желаний, красоту, Всю нежность пышных форм и сладостных томлений Сплела в один призыв — роскошную мечту…А вскоре мысли Алексея снова перенеслись к злобе дня. В эти минуты он преображался, становился хмурым, задумчивым.
В семье Рожанских он был одиноким. Его сочувствия революционным событиям не понимали и не принимали. Увлечение поэзией и вообще литературой считали блажью, чем-то несерьезным. Повзрослеет, дескать, пройдет. Кто не писал стихи в молодости… И Алексею не с кем было поделиться своими мыслями, сомнениями. Как и раньше, он находит отдушину в письмах к родителям. С ними он по-прежнему откровенен, рассказывает все, что происходит с ним. Только первые дни в Казани Алексей и Юля провели весело. Почти всю рождественскую неделю ложились спать не раньше четырех часов ночи. Ни дня не были одни. А праздники прошли, стало скучно. С Юлей тоже скучно. Уж давно не возникало между ними откровенных разговоров. Да и о чем с ней говорить, когда она все время проводит с сыном, ничего не читает. Да к тому же высказывает свое недовольство столичными беспорядками, совершенно не понимая смысла происходящего. Он тоже любит проводить время с сыном. Юрочка очень вырос, похорошел, развился. Но нельзя же все свое время посвящать только сыну… Все больше и больше Алексей Толстой охладевал к Юле.
Что делать дальше? Куда податься? Что предпринять?.. Либо теперь отбывать воинскую повинность, либо поехать до осени в Дрезден к давнему другу Саше Чумакову? А где взять деньги для поездки в Дрезден?
Все, что можно заложить, заложили, но давали в залог здесь мало. Придется опять беспокоить родителей, может, войдут в его положение и устроят что-нибудь поскорее.
16 февраля 1906 года Толстой уже из Петербурга писал в Самару: «13 февраля я собрал вещи чтобы ехать в Самару, но увы получил деньги, эти проклятые деньги и проехал прямо в Питер. Здесь сижу третий день, уеду дня через три. Все идет как по маслу, задержки никакой… В Питере реакция не так заметна, как в Казани, но все-таки придавлено. Вообще неприветливое наше отечество. Мне было очень досадно, что я не попал в Самару, но у нас не хватило бы денег. Писаться буду из Дрездена очень усердно и надеюсь, что вы оба будете мне отвечать. Пока особых впечатлений не получил. В Москве почти так же оживленно, не заметно, что было пролито столько крови… За границей русских очень много, например, из нашего института уехали больше 600 человек.
В Питере идут страшные аресты, иногда целыми кварталами. О созыве думы конечно никто и не разговаривает. Правые партии усиленно рассылают листки для записи в члены партии…
Писать стихи теперь что-то не могу, нет настроения».
В Петербурге Алексей пробыл всего лишь несколько дней. Ничто его здесь не удерживало. Друзей разбросало, институт закрыт. По улицам все чаще ходили солдаты, гарцевали казаки. Тусклое петербургское небо опускалось все ниже. Взяв отпуск в технологическом институте, Алексей уехал в Дрезден.
Всю дорогу не переставал восхищаться трудолюбием и организованностью немцев. Всюду тщательно обработанные поля, дороги, обсаженные деревьями, деревни, правда небольшие, но с прекрасными каменными постройками, оранжереями, каналы, осушительные дренажи, сады, вычищенные леса. А города? Красивые здания, везде асфальт и клинкер, трамваи, автомобили, хорошие уютные магазины. Публика удивительно ровная.
В Дрездене он прожил несколько месяцев, но таких, которым суждено было многое изменить в его жизни. Здесь он вновь встретился со своим старинным другом Сашей Чумаковым, который ввел его в круг русских эмигрантов, главным образом студентов, исключенных из различных высших учебных заведений России. Почти все они были выходцы из имущих слоев русского общества, все были настроены оппозиционно к самодержавию в России, зачитывались подпольной литературой. Алексей ходил в театры, музеи.
Видел Сикстинскую мадонну. «Боже мой! Страшное впечатление и чем больше всматриваешься, тем сильнее. Столько глубины чувства и мысли, что не верится, что это создание рук человеческих. Был в Саксонской Швейцарии, откуда и послал вам открытку. Головокружительная красота. Вообще здесь жизнь хорошая, светлая и благоприятные условия, чтобы сделать ее таковой, хотя на немцев это не действует — они знают свое пиво и больше ничего. Зато иностранцы (которыми кишит Дрезден) чувствуют и живут за них», — писал Алексей родителям 26 марта 1906 года.
В Дрездене Алексей познакомился в Л. И. Дымшицем, таким же студентом, вынужденным уехать за границу после событий 1905 года. К нему из Берна изредка приезжала его сестра. Там она училась в университете. В эти дни Толстой частенько заходил к ним.
Софья Дымшиц была совсем не похожей ни на одну из знакомых ему женщин. Она казалась ему просто необыкновенной. Как-то она спросила его, любит ли он дождь ночью. И тут же сказала, что, когда идет дождь ночью, ей представляются маленькие духи, хлопающие в ладошки, со смехом пролетающие в листьях и шлепающие босыми ножками по земле. И так часто поражала она его своим неповторимым отношением и окружающему миру.