Алексей Толстой
Шрифт:
Как-то в хорошую погоду ездили в Пулковскую обсерваторию, смотрели звезды. Открылся конкурс в Академию художеств, и он вместе с Юлей внимательно рассматривает выставленные полотна. «Славные попадаются картины, — напишет он домой, — особенно мне понравилась школа учеников Маковского, очень спокойная живопись. Репинская же школа обладает, по-моему, излишней контрастностью и иногда не вполне уместной оригинальностью».
К этому времени относится начало его серьезных раздумий о судьбе матери как писательницы. Присланная ею повесть «Пыль» вызвала у него недоумение. Зачем она ставит его в неловкое положение, прося отнести в журнал явно неудавшуюся вещь? Насколько хороши ее детские рассказы, настолько плоха «Пыль».
Что-то никак не пробьет она себе дорогу в литературе, никак не завоюет признания. Может, беда ес в том, что она чересчур долго работает над своими вещами? И поэтому они перестают быть актуальными, когда наконец выходят из-под ее пера? В основе всех ее сочинений лежит какая-то жесткая тенденция, она учит жить, учит думать, надеясь, что читатели охотно воспримут ее мысли и идеи. А нужно ли учительствовать в литературе, не стоит ли просто показывать людей такими, как они есть, правдиво, без утайки плохого и хорошего в их жизни? Как Лев Толстой, как Чехов и Горький. Они тоже передают свой житейский опыт, их произведения служат познанию жизни, расширяют кругозор, но мораль их ненавязчива, не отпугивает, она глубоко спрятана. Искусство может служить познанию мира, школой жизни, но только ли таким оно должно быть? А разве искусство не может быть развлекательным? Вот та же оперетка… Или хотя бы сказка Шекспира «Сон в летнюю ночь», которую он с удовольствием посмотрел недавно в Александрийском. «Декорации и постановка были чудные, получалась полная иллюзия, — делится он впечатлениями с родителями. — Эльфы — маленькие, совсем маленькие девочки и мальчики, были так костюмированы, что были похожи на цветы, на мухи и т. д. Но что удивительно, так это то что все эти клопы чудно танцуют. Теперь я так полюбил Александринский театр, что думаю почти никуда кроме него не ходить. Опера слишком утомляет, у меня ведь плохой слух и я не понимаю музыки. Посылаю вам карточку Комиссаржевской, моей любимицы. Вот вы пришли бы в восторг от нее…»
ПЕРВАЯ РЕЦЕНЗИЯ
Январское письмо 1903 года из Петербурга в Самару начинается с просьбы о присылке денег: родился сын Юра, расходы увеличились, одна коляска стоит 35 рублей, уж не говоря о других необходимых покупках.
Труднее всего оказалось найти хорошую няньку. Мать Юли, Авдотья Львовна, просила Александру Леонтьевну доставить в Петербург какую-нибудь из своих работниц. Но нянька долго не приезжала, и Толстому некогда было заниматься учебой в институте.
Эх, если б матушка была здорова, частенько думал Алексей в эти дни, от скольких лишних забот она избавила бы его. Уж больно ненадежна она в последние годы. То ноги, то спина, то еще что-нибудь. Если бы она приехала, то можно бы заняться своими делами, а теперь?
Приехал в Питер по делам Алексей Аполлонович. Еще во время рождественских каникул он поделился с Алексеем своей заветной мечтой: взять подряд на постройку в Самаре медицинского института. Алексей тогда поддержал его идею и обещал субсидировать строительство. Да и сейчас Алексей ничего не имел против строительства, но все-таки, вкладывая деньги, он определенно рисковал, имея дело с таким неопытным строителем, как отчим.
Но все же он — за. А Юля — против строительства дома.
Алексею и против желания Юли ничего не хочется предпринимать, и в то же время не хочется нарушать данного Алексею Аполлоновичу слова. До двух часов ночи просидели они, доказывая Юле, что тут риску нисколько нет, что тут скорее можно увидеть обеспечение Юры в будущем. Юля только нервно посмеивалась.
— Нет, нет, я не согласна. Да и зачем вам мое согласие?
— Без общего вашего согласия, — решительно говорил Алексей Аполлонович, — я к делу не приступлю.
Так ничем и закончился этот трудный разговор. Решили отложить до утра. А утром Алексей Толстой принял компромиссное решение. Он может вложить в строительство не больше 14 тысяч рублей.
— Ты, папа, не обижайся, сам понимаешь, женщинам иной раз приходится уступать. Нашла коса на камень, как ни уговаривал ее, уперлась, и все тут.
Рухнули все надежды Алексея Аполлоновича. В душе невероятный сумбур. Ведь он всерьез готовился стать строителем, думал об этом, прочитал много книг по строительству, вел разговоры, осматривал да и прямо-таки ощупывал руками некоторые питерские дома, вся его деятельность приняла определенное направление. Иной раз он уже представлял себе, будто строит, и вот результат, неожиданное затруднение: Лелиных денег мало…
Алексей Толстой, почувствовав, что идея о постройке дома лопнула, вздохнул с облегчением. Уж очень не любил он противоречивые положения. А сейчас снова все встало на свои места, не надо было беспокоиться и волноваться. И без того есть над чем подумать…
Незаметно для себя Алексей втягивался в театральную жизнь столицы. Стал бывать не только в любимом Александрийском, но и в других театрах, сравнивать спектакли, анализировать игру актеров.
В письмах к родителям он много писал о театральной и литературной жизни столицы. А тут потянуло к перу по совсем другим причинам: он почувствовал в себе неодолимое желание облечь свои мысли в литературною форму. От спектакля к спектаклю накапливалось в нем это желание, до поры до времени подспудно таившееся в глубине души. Вся атмосфера, которая издавна его окружала, словно призывала его к этому: судьба сразу свела его в столице с актерами и актрисами, с которыми он познакомился в меблированных комнатах старой актрисы, где он до женитьбы снимал комнату; а мать несколько лет уже работала только над пьесами, и в Самаре говорили чаще всего о театре, о пьесах. Да и Алексей Аполлонович очень любил театр, тонко разбирался в игре актеров, сам иногда принимал участие в любительских спектаклях. Поэтому сразу после приезда в Петербург Алексей Аполлонович предложил Алексею пойти на «Чайку». Долго уговаривать Алексея не пришлось.
Театр был почти заполнен, когда они пришли. Их места в амфитеатре с правого края, недалеко от двери. Так что Алексей то и дело раскланивался со своими знакомыми, которых уже предостаточно появилось у него в Петербурге.
И снова перед его глазами проходили сцены провинциальной жизни, так хорошо ему знакомой. Наивная, проинициальная девушка… Известный писатель, похожий на Гарина… Пожилая актриса. Унылый доктор… Алексей тут же вспомнил «Докторшу» своей матери, о которой то и дело разговаривали в Самаре: сельский учитель, жена его, пьющая водку. Тихая, незаметная трагедия, которая происходила на сцене, все больше и глубже захватывала его. А главный герой, обычный молодой человек, вздыхающий по «новым формам» и признающийся в конце концов, что у него из литературы ничего не получается, чем-то напоминает его, Алексея Толстого, его первые писательские попытки, столь неудачно закончившиеся.
Алексей изредка бросал взгляд на Алексея Аполлоновича, который был тоже захвачен происходящим на сцене. И действительно, «Чайка» «Александринки» покорила его. Он после спектакля всю дорогу домой расспрашивал Алексея о театральных новостях, спорах, возникающих вокруг отдельных спектаклей.
— Чем же объяснить, Алеша, совсем недавний провал «Чайки» в том же театре? Неужели сейчас лучше играют, чем тогда? Ведь пьеса с тех пор ничуть не изменилась, ведь не переделал же ее он? — Алексей Аполлонович так увлекся спектаклем, что все хотел знать.
Алексей слышал о том скандале, который разразился несколько лет назад в Александрийском театре. С возобновлением спектакля обострились и разговоры вокруг Чехова и его «Чайки». И Алексей Толстой хорошо был осведомлен об этих разговорах.
— Ты знаешь, папа, этот провал сейчас никто не может объяснить. Я знаю людей, которые и теперь еще, через несколько лет, вспоминают об этом спектакле и ужасаются. Нет, невозможно поверить, что «Чайка» провалилась на первом представлении. С Комиссаржевской… Ведь это было что-то беспримерное… Сейчас легко восхищаться этой пьесой, прошло столько лет, а время всегда работает на гения. И те, кто сейчас восхищается, возможно, вчера шикали вместе с публикой.