Алёша Карпов
Шрифт:
Пристав часто заморгал глазами:
— Смею вас заверить, все будет в порядке, господин управляющий. У меня все люди на своих местах. Всем розданы винтовки и патроны. В случае надобности мы будем стрелять. Есть такое указание. Стрелять по толпе.
— О!.. Это прекрасно, — согласился Петчер. — Для острастки такая мера сейчас необходима, и я ее приветствую. Но мне хотелось бы еще узнать, господин Ручкин, — притворяясь совершенно спокойным, спросил Петчер, — как ведется следствие о катастрофе и каковы результаты этого следствия?
— Смею доложить, — продолжая таращить
— Это неприятно. Очень неприятно, — зачастил Петчер. — А скажите, господин Ручкин, к какому вы пришли заключению о причинах взрыва и о ведении спасательных работ? Вы согласны, что они были проведены с большой энергией? Покойный маркшейдер мистер Геверс для спасения шахтеров не пожалел даже своей жизни.
Ручкин замялся и начал мычать что-то невнятное, а затем опять подозрительно покосился на Жульбертона.
Едва заметным кивком головы управляющий показал Жульбертону на дверь и снова повторил свой вопрос.
Когда Жульбертон вышел, Ручкин подошел к столу и отрывисто заговорил:
— Эта сторона дела, господин управляющий, складывается не в вашу пользу. Я не разрешаю пока делать письменных записей, но, к сожалению, все нити преступления тянутся к мистеру Жульбертону Это он со своим помощником Карповым подготовил и произвел в шахте взрыв. В этом уличает его сам Карпов. Подтверждается и другое: чтобы устранить единственного свидетеля, он дважды пытался отправить мальчишку на тот свет.
— Неправда! Это ничем не может быть подтверждено! — закричал Петчер. — У вас для этого нет никаких доказательств. А мальчишке верить нельзя, он ведь ребенок. Его кто-то настраивает.
— К сожалению, мистер Петчер, все подтверждается свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами, — вздыхая, сообщил пристав. — В штреке найден обрубок дуба, которым он ударил своего помощника, нож, которым он разрезал себе руку. В больнице сохранился яд, принесенный туда человеком Жульбертона. Очень веские и ясные показания дает доктор Феклистов.
— Негодяй! Мерзавец! Как он смеет? — неистовствовал Петчер. — Я сегодня же напишу, чтобы его выгнали из нашей больницы. Пусть идет куда хочет. Нам такие не нужны.
Накричавшись вволю, Петчер замолчал.
Теперь в кабинете стало тихо. Оба собеседника были заняты своими мыслями и расчетами.
«Засыпались вы крепко, — рассуждал про себя Ручкин. — Такие дела у нас не часто случаются. Все улики налицо. Тут на дурочку не пройдет, и сотней тоже не отвертишься. Это дело дорогое. Не меньше пятисот стоит… Преотлично бы и тыщенку зашибить».
Пристав осмотрелся, заметил сейф. «Ну, что ему тыща? Сущие пустяки. Там, наверное, одного золота кучи лежат. А что делать, если он возьмет да сунет сотню или две? Вернуть? Неудобно. Сказать мало — тоже нехорошо. Придется следствие путать, — решил пристав. — Путать до тех пор, пока не поймет и заплатит, что полагается».
«Опять расходы, — рассуждал и Петчер. — Эта скотина только и смотрит, как бы побольше сорвать. А не дай — крутить
Петчер открыл сейф, отсчитал шестьсот рублей и подошел к Ручкину.
— Вот вам за труды. Только одно условие, господин Ручкин, нити, идущие к Жульбертону, нужно обрубить.
— Есть обрубить нити, идущие к мистеру Жульбертону, — откозырял полицейский. — Будет сделано. Смею доложить, господин управляющий. Кроме этого, будут еще кое-какие расходы по оплате второстепенных лиц.
— Да, да! Хорошо. Я оплачу! Надеюсь, вы ознакомите меня с окончательным заключением.
— Обязательно. Непременно, — торопливо пообещал Ручкин. Затем по-солдатски повернулся на месте и, не сгибая ног, пошел к двери.
После ухода пристава в кабинет снова вернулся Жульбертон.
— Вы должны все отрицать, — предупредил его Петчер. — Мы сделаем так, что они сами за все и ответят.
Глава двадцать седьмая
Изба Еремея Петровича Гандарина стояла на отшибе, далеко от заводского поселка. Одну треть ее почти до потолка занимала глиняная русская печь. Перед печью на деревянных кольях были прибиты две некрашеные полки, покрытые занавесками, на которых хранилась домашняя утварь и посуда. У передней стены вытянулись широкие желтые лавки, а ближе к порогу размещались сундук и сбитая из досок кровать. Между печью и дверью прижалась трехногая лохань, а над ней на мочальной веревке болтался чугунный рукомойник. Почти половину верхней части избы занимали полати.
Еремей Петрович был потомственным рудокопом. Вначале, когда он поселился на заводе, — а это было несколько лет назад, — администрация, подкупая отдельных рабочих, решила включить в это число и Еремея. К большим праздникам ему стали посылать подарки. Он был занесен в списки рабочих, которым привозили домой воду. Однако честный по натуре Еремей Петрович вскоре решил раз и навсегда рассчитаться с людьми, оскорблявшими его подкупами.
Перед самой пасхой, когда в лавке местного купца Еремею подали сверток с праздничными подарками, оплаченными заводом, он бросил сверток лавочнику и, стукнув по прилавку кулаком, заявил, что он не был и никогда не будет продажной шкурой.
Лавочник ахнул и торопливо сунул сверток под прилавок.
После этого инцидента Гандарин был исключен из списка привилегированных и занесен в список неблагонадежных. Еремея Петровича это ничуть не обескуражило.
Сегодня домочадцы Еремея Петровича один за другим разошлись, кто к родным, кто к знакомым. А вечером в избе собрались Мартынов, Маркин, Шапочкин, Коваленко, Кауров и Михаил с Алешей.
Соблюдая осторожность, собравшиеся долго не приступали к совещанию. Только после того как был выпит целый самовар чаю, Маркин заговорил о трудностях, вставших перед большевиками в связи с арестом Ершова и последней провокацией англичан. Рассказывая об этом, Маркин ожесточенно мял попавшую ему в руки фуражку Шапочкина.