Алхимия убийства
Шрифт:
— Она, наверное, спит на соломе, — говорит Жюль, следя за моим взглядом, — и к двадцати пяти годам будет старухой, если переживет десяток беременностей.
— Эти люди все еще в средних веках. Я понимаю, почему революционеры ратуют за новый социальный порядок.
— В Америке также есть районы, где люди бедны, как эти. Вы выступаете за революцию и в Америке?
Начинает накрапывать мелкий дождь, когда мы приближаемся к узкому деревянному мосту, ведущему к деревне. В сумерках кажется, что наш экипаж по нему не проедет, и я задерживаю дыхание, когда мы въезжаем на него.
Деревня
Грунтовая дорога заканчивается перед постоялым двором. Он небольшой, ничем не примечательный и неприветливый, как все вокруг. Музыка доносится из трактира, когда открывается дверь, и на улицу нетвердой походкой выходит человек. Едва держась на ногах и шлепая по грязным лужам, он удаляется. Из окон выглядывают лица. Окна грязные. Лица тоже. С десяток серых бетонных блоков торчат на обочине справа от дороги.
— Очаровательно, — бормочу я, ступая в грязь с подножки дилижанса.
Слева на холме, едва различимые сквозь пелену измороси, виднеются развалины средневековой башни, построенной каким-то рыцарем для защиты своей вотчины. Рушащееся каменное строение как угрюмый часовой взирает сверху на деревню.
Я жмусь к Жюлю:
— Нам нужно было бы уехать обратно на дилижансе и вернуться утром. Это место выглядит так, будто оно скопировано со страниц романа Мэри Шелли «Франкенштейн».
— Он приедет за нами завтра днем.
— Как бы не было слишком поздно.
— У нас будет шанс тщательно во всем разобраться.
— Как раз этого я и боюсь.
Дождь разошелся не на шутку, и я неуклюже переступаю через чемоданы Жюля, выгруженные на крыльцо, и вхожу в дом. В нос ударяет запах кислого вина, несвежей пищи и затхлости. В помещении не то семь, не то восемь человек: двое у низкой стойки, а остальные за двумя столами. Сидят мрачные, с каменными лицами. По всему видно, что жизнь у них безрадостная и нет никаких надежд. Нельзя не отметить, что у некоторых из них тупой, если не сказать дегенеративный, вид. Дарвин по этому поводу, наверное, заметил бы, что причина появления нежелательных особей — браки между родственниками. Вероятно, их мозг пострадал от той же самой болезни в результате кровосмешения, что и ноги Тулуза.
Никто не вызывается помочь внести наши вещи и вообще никак не реагирует на наше появление — они лишь молча таращат глаза.
Из-за стойки выходит хозяин, вытирая руки о фартук, что совершенно бессмысленно, поскольку фартук грязнее его рук. У него крупная голова, шея почти отсутствует, а глаза и губы затерялись в глубоких морщинах лица. Руки короткие и толстые, как колбасы, туго набитые мясным фаршем. Вместо талии огромный шарообразный живот. Копия хозяина, я полагаю, его сын лет восемнадцати, стоит рядом и наливает в кружку вино.
Входит Жюль и начинает вести переговоры о комнате. Я видела, что о продаже коров договариваются быстрее. На меня обращены взгляды троих сидящих за ближайшим столом. Они безжизненные. Я вежливо улыбаюсь. Губы одного из них вздрагивают, но улыбка не получается.
Наконец мы поднимаемся за хозяином по мрачному лестничному пролету к двери наверху. Он толкает ее и поворачивается, чтобы идти обратно вниз. Качнувшись, он прижимает меня к стенке. Я готова зажать нос от запаха чеснока и кислого вина. Он бормочет нечто невнятное, что я воспринимаю как извинение. Бедный Жюль, он должен идти за ним, чтобы принести багаж, если он еще там.
— Ужин не понадобится, — говорит Жюль, когда они спускаются по лестнице. — У нас был поздний ленч.
Это вопиющая ложь. Мой желудок хорошо знает, что у нас был ранний ленч. Однако представив, какой может быть еда в этом месте, я решила, что будет лучше поголодать.
Наша комната небольшая, с одним крошечным окном. Я открыла бы его, чтобы выгнать спертый воздух и отвратительный запах, но дождь отчаянно хлещет по стеклу. У окна стоит стул с обитым желтовато-коричневой тканью сиденьем, потертым и в пятнах. Меня передергивает при мысли сесть на него. Рядом с ним небольшой круглый стол. По нему ползает таракан, существо, которое я ненавижу. Я решаю никуда не ставить свой саквояж, пока не обследую кровать. Матрас жесткий, набитый тряпьем и сеном. Какого цвета было постельное белье, большая загадка. Мне даже не хочется думать, когда его последний раз стирали. Я знаю, это смешно, но кажется, что на меня, облизываясь, смотрят клопы, эти крошечные вампиры, алчущие свежей крови, моей крови.
Я не буду спать на этой кровати или накрываться их грязными, серыми, вшивыми одеялами. И не сяду на этот стул. Если придется, я буду всю ночь стоять. Я пытаюсь погасить пламя гнева, вспыхнувшее во мне.
Виноват, конечно, Жюль. Он плохо спланировал нашу поездку. Мы приехали в это отвратительное место слишком поздно, и нам приходится здесь ночевать. Он должен был знать, до чего тут все отвратительно. Но я должна держать себя в руках. Я, наверное, вдохнула миллиарды пылевых клешей! В ужине нет необходимости. Я уже сыта.
С опаской я ставлю свой саквояж на пол и открываю окно. Свежий воздух должен изменить мое настроение; кроме того, комнату нужно вымыть.
Из окна я вижу сына хозяина, торопливо идущего к сараю. Оттуда он выезжает верхом на тощей старой кляче, годящейся лишь для того, чтобы быть отправленной на мыловаренную фабрику. Молодой человек и лошадь устремляются в сторону железнодорожной станции. Их останавливает старуха. Я не слышу, о чем они говорят, но по жестам женщины понимаю, что она о чем-то его упрашивает. Он качает головой и подстегивает лошадь. Когда она поворачивается в мою сторону, я вижу, что она плачет. Дверь со стуком открывается, и я от неожиданности вздрагиваю.
— Извините, если я испугал вас. — Жюль пыхтит, втаскивая оба чемодана, которые он поднял по лестнице.
— Я иду вниз и буду требовать, чтобы нам дали чистые одеяла.
Жюль имеет наглость смеяться. Я стискиваю зубы и сжимаю кулаки.
— Вы и вправду верите, что эти типы внизу поймут, что такое свежее постельное белье? Или что оно у них есть?
Он прав. У меня опускаются руки, и мне негде сесть.
— Но я, мадемуазель, бывалый путешественник. — Он открывает один из своих чемоданов. В нем чистые, свежие, мягкие белые одеяла с вышитым названием его отеля и две подушки в красивых наволочках.