Али Бабаев и сорок покойников
Шрифт:
Наконец Бабаев нарушил молчание:
– Как себя чувствуешь, калантар? Сердце не прихватывает?
– Нет. – Глаза Ахматского раскрылись. – Я, Али, прожил жизнь, но к оружию не прикасался, не воевал и в армии не служил. Университет, аспирантура, диссертация, другая диссертация и работа, работа… так все и катится… Жизнь вроде бы мирная, благополучная, но было в ней столько всякого! Были друзья, бежавшие в Израиль, и партийные чистки, были смерти и самоубийства в девяностых, когда наука развалилась, было презрение детей – что ж ты, отец, на хлеб заработать не можешь… В общем, я закаленный человек. – Он вздохнул и добавил: – Знаете, что оказалось самым страшным? Зависть! Я думаю, от этой черной зависти и рухнула наша страна. Завистники – репеллент от умных и талантливых, а без ума и таланта разве выстоишь? Проклятая трость Фрасибула… сколько умных голов снесли, сколько талантов сгноили…
– Трость? – переспросил Али Саргонович. – Что за трость?
– Это, Али, термин социологии, а в основе его лежит притча из древнегреческих времен. Периандр, став правителем Коринфа, отправил гонца к милетскому тирану Фрасибулу, слывшему мудрецом, чтобы спросить о наилучшем способе удержания власти. Фрасибул привел гонца в поле и начал сшибать посохом самые высокие колосья. А потом велел гонцу отправляться назад и рассказать об увиденном.
– Понимаю, – кивнул Бабаев. – Я такое тоже видел. В Ираке видел, в Персии, в Египте… да, собственно, везде.
– Но те, что собирались нас убить – не высокие колосья, внезапно промолвил Гут. – Вообще не колосья. Не рожь, не овес, не пшеница… Сорняки!
Ахматский вздрогнул от неожиданности. Потом протер платком очки и спросил:
– Вас что-то мучает, молодой человек? Вы уничтожили их и теперь ищете оправданий?
– Не ищу. Если придется, я снова… – Джадид замолчал.
– Почему? Откуда такое ожесточение? – с грустью произнес Михал Сергеич.
– Родители мои погибли. Давно. Я стрелял и думал: такие вот убили отца, убили мать, – послышалось в ответ. – Ружье тяжелое… Но руки у меня не устали.
Снова воцарилась тишина. Машина выехала их парка, Гутытку включил сигналы, и они помчались к Варшавскому шоссе, мимо многоэтажных домов, бензоколонок, торговых центров и постов ГИББД. Никто не свистел им вслед, не махал повелительно жезлом, не пытался догнать и стребовать мзду; лейтенанты и сержанты козыряли и вытягивались, вытягивались и козыряли – некоторые даже обеими руками. Хоть депутат – опасная профессия, а все же есть в ней преимущества, подумал Бабаев.
Доехали до Шаболовки, и физик Михал Сергеич сказал:
– Кстати, Али… Мы с Сердюком покопались в бюджете, в северных ассигнованиях. Есть там неясные моменты. Вот, например, почтовый ящик Арзамас-22… Знаете, что это и где?
– Не знаю. Как это по-русски?… ни сном, ни духом, калантар. Арзамас – это ведь город, да? Разве их много?
– Город один, а при нем – закрытые зоны с секретными объектами, пояснил физик. – Например, Арзамас-17 – ядерный центр, у меня там знакомцы трудятся. Еще есть Арзамас-9… ну и всякое другое. А вот про двадцать второй я не слыхал!
– Я тоже. И что?
– То, что Арзамас – на широте Москвы, а все закрытые объекты финансируются обычным путем. Академия наук, Минобороны, Министерство авиации, резервный президентский фонд… Все, кроме Арзамаса-22. Этот ящик на северных средствах сидит и пожирает едва ли не половину.
Али Саргонович насупился.
– Получается, от него обида моим талды-кейнарам? И другим народам Заполярья? Расследуйте, калантар, очень прошу! Давно ли такая обираловка?
– С шестьдесят седьмого года, – сообщил Ахматский. – Очевидно, тогда и создали это заведение. Я справки навел – не в Думе, а среди коллег, физиков, химиков, математиков… Никто ничего не знает. Такое впечатление, что в землю этот объект закопали, в вечную мерзлоту, а сверху булыжником завалили.
– Булыжником… хмм… – протянул Бабаев. – Булыжник – оружие пролетариата, а наше – депутатский запрос. Вот и запросите с Сердюком. Надо, так мы комиссию организуем, поедем туда и разберемся на месте.
– Комиссия – это хорошо, – согласился физик. – Нас трое. Чем не комиссия?
– Tres faciunt collegium [70] , – сказал Гутытку и затормозил у дома Ахматского.
Театр был переполнен. На премьеру собрались не просто сливки общества, а самые густые из них – можно сказать, сметана стопроцентной жирности. Кроме парламентариев из верхней и нижней палат здесь были министры культуры, финансов и чрезвычайных ситуаций, верхушка президентской администрации с самим Коноваловым, глава Центризберкома Троеглазов, генеральный прокурор с парой заместителей, сотрудники Счетной палаты, губернаторы и чиновники московской мэрии. Мелькали и другие лица, не менее важные в российском истеблишменте: Владимир Аронович Желтый, директор НРТ Капустин, банкир Семиряга с женой и любовницей, высшие менеджеры «Газприма», «Сбербанка» и РАО ЕС. На ярком фоне богатства и власти терялись журналисты, критики и всякая шелупонь из шоу-бизнеса, которым удалось проникнуть в зал; без этих, понятно, не обошлось, но рассадили их на галерке, подальше от чистой публики. Ждали президента или хотя бы премьер-министра, но, в силу занятости, они явиться не смогли; поэтому в императорской ложе расположился Кузьма Егорыч Бобрик, председатель Совета Федерации. Бабаеву тоже достались неплохие места – первая ложа бенуара.
70
Tres faciunt collegium – трое составляют коллегию (лат. изречение).
Нина, посетившая утром элитного визажиста, была ослепительна. Разоблачаясь в гардеробе, Бабаев наткнулся на Помукалова – тот с отвисшей челюстью смотрел, как лалегун поправляет у зеркала прическу. Волосы Нины рассыпались по плечам, ее глаза сияли, и пальцы, порхавшие у виска, казались выточенными из слоновой кости.
– Ваша фемина? – спросил Мутантик, шумно сглатывая.
– Да, – гордо ответил Али Саргонович.
– Слушайте, а она настоящая?
– Нет, голограмма с обложки «Плейбоя», – буркнул Бабаев. – Что пялишься на мою женщину? Тут их вон сколько… Брысь!
Мимо, покачивая бедрами, прошла стройная дама с кошкой на плече. Кошка была в шикарных бело-рыжих мехах.
У Мутантика закапала слюна.
– Верно, бабцов тут хватает, – заметил он и удалился длинными прыжками охотника на львиц.
Бабаев и Нина проследовали в зал. Оркестр сыграл увертюру, взлетел занавес и действо началось. Сердце Бабаева дрогнуло: сцена изображала пустыню, такой знакомый для него пейзаж, и над барханами пылал огромный шар белого солнца. В центре торчала голова Саида, закопанного в песок, а вокруг него метался, подпрыгивал и размахивал саблей торжествующий Джавдет. Эта роль досталась зарубежной звезде Антонио Бандеросу, и, завидев его, публика сошла с ума: в зале и на ярусах люди поднимались с мест, аплодировали стоя, на сцену полетели цветы.
Явился красноармеец Сухов, прогнал Джавдета, откопал Саида и сплясал с ним танец нерушимой дружбы. Дальше все пошло по сценарию: выпорхнули жены Абдуллы в легких гаремных нарядах, завели хоровод, изящно поднимая ножки; Сухов и Саид сразились с басмачами, уложив их из пулемета, подаренного Верещагиным; Петруха признался Гюльчетай в любви и Абдулла зарезал обоих. Это было так трогательно, что Нина всплакнула, и ресницы пришлось накрашивать заново.
Юная прима Чеховская, танцевавшая Гюльчетай, была бесподобна, но Сухов и Саид тоже не раз срывали овации. Джеки Чан в роли Абдуллы бился с ними руками и ногами, копьем и клинком, секирой и китайской штуковиной под названием ганьцзыбянь [71] . Пиротехнические эффекты вызвали у публики восторг – особенно сцена, где Верещагин взрывает корабль с награбленным имуществом. Моника Белуччи (Фатима) и Шерон Стоун (Зарина) тоже в грязь лицом не ударили, хотя, конечно, до Чеховской им было далеко.
71
Ганьцзыбянь – китайский боевой бич.