Али Бабаев и сорок покойников
Шрифт:
Щеки Бабаева вспыхнули. Внезапно он ощутил себя армянином, да еще с примесью дикой ассирийской крови; она кипела и взывала к отмщению. «Меред кунем! Ах ты чуян убогий!» – сквозь зубы пробормотал он, вставая. Затем перешагнул через ноги Рождественского, выбрался в коридор и устремился к микрофону.
Многое хотелось ему сказать. Что армяне – древний народ, народмученик и народ-воитель со времен Давида Сасунского; что приняли они Иисуса и крест, когда предки Погромского мазали жиром деревянных идолов; что писали армяне книги, строили храмы и дворцы и сражались с врагами и было так тысяча, две и три лет назад. Достойный народ, не запятнанный изменой, отстоявший землю свою и честь от римлян и гуннов, от персов и арабов, от монголов и турок! А к русским армяне пришли с открытым сердцем, как братья к братьям, как христиане к христианам! И нечего болтать про ереванскую трубу… Трубу, конечно, строят, но вовсе не в Армении, а в Грузии.
Но пока Али Саргонович пробирался к микрофону и ждал своей очереди, гнев его утих, кровь охладилась, а разум подсказал другие слова. Решил он напомнить, что обсуждаются сегодня не «Газприм» и нефтяные трубы, а судьбы народов, что смотрят на Россию с надеждой и доверием. И если не можем мы пока принять к себе Абхазию, Осетию и прочие осколки великой державы, так скажем им хотя бы: мы не забыли о вас! Вы для России не пыль на ветру, вы наши соотечественники! И мы вас в обиду не дадим!..
Так хотел сказать Бабаев и потянулся уже к микрофону, как вдруг его оттолкнули, и что-то потное, сопящее, лысое возникло перед ним словно шайтан из преисподней. Толкнули не только его – вскрикнула женщина, стоявший рядом депутат чуть не упал, и очередь возмущенно загудела.
Согнув палец, Али Саргонович постучал по голому черепу Рубайла.
– Эй, хакзад! Моя очередь говорить. Отойди-ка в сторону.
Депутат-пролетарий обернулся и поднял пудовый кулак. Левон Макарович Рубайло был человеком широкой души и нехитрых правил: пить, так ведрами, прикуривать, так от паяльной лампы, бить, так президента. Впрочем, депутатами он тоже не брезговал, пол и возраст не различал, ибо борцы за идею не больше склонны к компромиссам, чем светлой памяти Павлик Морозов.
– Прочь с дороги! – прошипел Рубайло, демонстрируя кулак. Не вводи, свиная харя, в грех! Не видишь, кто перед тобой? Народ! Прям из горячего цеха!
– Видел я тебя в мазаре [67] в белых тапочках, – сказал Бабаев и добавил пару фраз на персидском. – Говорить будешь в свой черед. Хотя не думаю, что у тебя в башке есть дельные мысли.
Рубайло метнул кулак, затем другой; Бабаев поймал их и крепко стиснул пальцами. Очередь шарахнулась врассыпную, Дума замерла. Лишь спикер Бурмистров что-то бормотал под нос и благостно улыбался.
– Да я тебя… как папу Карлу! – просипел пролетарий, напирая на противника. Но Али Саргонович стоял как скала. Рубайло был крепким мужиком и весил побольше центнера, но с белым медведем сравниться не мог – шея хоть и толстая, а все же не того размера. Бабаев скрутил бы его без проблем, да место не подходило – все же не украинская Рада, где потасовки каждый день.
67
Мазар – могила (тюркск.).
– Что ждешь, Левон Макарыч? – выкрикнул кто-то. – Вызывай! Или перегорел в горячем цеху?
Рубайло вырвался и отступил от микрофона. Лицо его шло красными пятнами.
– Завтра поутру… чтоб защитить… достоинство мужицкое… завтра, сталбыть, я тебе мозги вышибу, паскуда. – Он вскинул кулак и проревел: – Крепка рука у ворошиловского стрелка! Пачками клали этаких в Афгане! Ордена имеем!
– Будет что перед гробом нести, – сказал Али Саргонович и отправился на место. Выступать ему расхотелось, исчезли нужные слова, и размышлял он сейчас о том, как некстати пришлись эта ссора и дуэль. В субботу Нина приезжает, в воскресенье – премьера в Большом, как-никак байрам [68] , и лучше обойтись без трупов. Но не обойдется…
68
Байрам – праздник (тюркск.).
Джабр! – подумал он. Что поделаешь, джабр!
Стрелялись в восемь утра, в Битцевском лесопарке. Место, выбранное секундантами, было безлюдным и удобным – прогалина в сорок пять шагов, окруженная деревьями, неподалеку – шоссе, а в полукилометре – забегаловка с пивом, шашлыками и интересной вывеской «Чтоб вы сдохли». По этой ли причине или по какой другой пустырь в будущие дни станет излюбленным для дуэлянтов и назовут его в прессе «депутатским пятачком». Что до хозяина забегаловки, то он разбогатеет на любопытствующих и журналистах, отстроит новый кабак и составит договор с московской мэрией об эксклюзивной аренде хлебного места на девяносто девять лет.
По договоренности приехали без помпы: с каждым из поединщиков лишь шофер и секундант. Кроме этих шестерых были еще табиб Калитин, на случай оказания скорой помощи, и чиновник-регистратор ОКДуП Мурашкин с телекамерой. В секунданты Бабаев выбрал Ахматского, за рулем сидел Гутытку, а с Рубайло приехал депутат Печерников из Союза председателя Мао. Али Саргонович знал его только в лицо, но помнилось ему, что Печерников не криклив, в парламентских сварах не замечен и вообще себе на уме. Даже странно, что такой нескандальный человек – маоист и левый крайнего толка.
Машины поставили в двух концах пятачка, секунданты отмерили двадцать шагов, зарядили и выдали оружие. Насчет пистолетов Бабаев был спокоен – его личные, привезенные из Тулы, хорошо пристрелянные.
Поединщиков развели на позиции. Мурашкин поднял камеру, готовясь снимать. Физик Михал Сергеич – строгий, как на похоронах или при каком-то важном научном опыте, – занял место у «тойоты» и вытащил белый платок. Но Печерников не спешил отойти в сторонку, а, повернувшись к Бабаеву спиной, что-то втолковывал своему дуэлянту. «Спокойнее… не торопитесь…» – донеслось до Али Саргоновича. Рубайло и правда казался возбужденным – глаза лихорадочно блестят, щека подергивается. Если и случилось ему бывать в Афгане, то вряд ли он стоял под пулями – скорее ползал и лежал. Но насчет Афгана и воинских подвигов Рубайло были крупные сомнения – в присланном Бабаеву досье сообщалось, что в армии он не служил по причине паховой грыжи.
– Пусть врач измерит давление, – сказал Печерников и покосился на шоссе.
– Зачем? – спросил Бабаев, тоже посматривая на дорогу. Она была пустынной.
– Для протокола, – с важным видом произнес Печерников. – Есть возражения?
– Нет, – ответили одновременно Бабаев и Ахматский.
Калитин достал из саквояжа тонометр, направился к Рубало, затем – к Али Саргоновичу.
– Пульс – шестьдесят, давление – сто двадцать на семьдесят… Ваш противник в худшей форме. Волнуется!
– Ничего, – сказал Али Саргонович. – Скоро перестанет.
Калитин сделал большие глаза.
– Вы его убьете?
– А ты как думаешь?
Белый платок подрагивал в пальцах Ахматского. Печерников взглянул на часы и сморщился. Ждет чего-то, мелькнула мысль у Бабаева. Чего же?… Ему показалось, что с шоссе доносится рокот моторов. Звук становился все сильнее – видимо, машина приближалась.
– Готовы? – спросил Ахматский.
– Я готов, – откликнулся Али Саргонович и поднял пистолет к плечу, дулом вверх.