Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).
Шрифт:
— Дело в том, что Аньезе любит моего сына, и что мой сын любит ее, и что она не может выйти замуж ни за кого, кроме моего Амедео. В противном случае она такая же лицемерка, как ее отец!
Цвет лица нотариуса перешел в темно-багровый. Он с упреком обратился к Тимолеоне:
— Чего вы ждете, синьор? Вы спокойно позволяете оскорблять самых достойных граждан Фолиньяцаро!
Рицотто задним числом подумал, что лучше бы он остался дома и приготовил себе макароны по-болонски, вместо того чтобы соваться в эту историю, от которой ничего, кроме неприятностей, нельзя ожидать. Он все же подошел к Элоизе и взял ее за руку.
— Синьора… Будьте благоразумны. Не заставляйте меня…
Элоиза так рванулась, что к своему величайшему стыду Тимолеоне едва удержался на ногах. Очутившись перед противником себе под стать, она не скрыла от него ничего из того, что о нем думала:
— А ты, вместо того, чтобы защищать своих карабинеров, ты вступаешь в сделку с врагом! Ты мне противен, Тимолеоне! Толстяк несчастный!
Тимолеоне не мог оставить эти оскорбления, нанесенные ему на глазах у всей деревни, без ответа:
— Еще одна грубость, синьора, и я вас отведу в тюрьму!
— Как, один? Вокруг засмеялись.
— Я позову своих людей!
— И прикажешь моему сыну арестовать свою собственную мать? Ты вызываешь у меня отвращение, Тимолеоне! Но твое поведение меня не удивляет! По-видимому, этот человек, который продает свою дочь, твой друг?
— Донна Элоиза!
— Заткнись, Тимолеоне, или я заставлю тебя проглотить твое перышко!
Нотариус проворчал:
— Возмутительно!
Но его жена возразила:
— Она права!
Эта неожиданная поддержка придала Элоизе сил, и она обратилась ко всем присутствующим:
— Слышите? Даже синьора Агостини меня одобряет! Окончательно выведенный из себя нотариус подошел к священнику:
— Эта сцена слишком затянулась! Закончим!
Дон Адальберто закричал, будто его ужалила оса:
— Вот еще новости! Ты что же это, Изидоро, принимаешь теперь себя за епископа? Кто тебе разрешил мне приказывать? Аньезе, дитя мое, подойди ко мне…
Аньезе приблизилась. Тут все, как один, задержали дыхание.
— Согласна ты выйти замуж за Эузебио Таламани?.. Подумай как следует… Не спеши… Не торопись с ответом… Обещание, знаешь ли, дело серьезное. Поразмысли над тем, к чему это может тебя привести.
Она поколебалась, повернулась к отцу, встретила его суровый взгляд, потом к Элоизе, напряженно ждавшей ее ответа, и так как она не обладала особенно сильной волей, то пробормотала:
— Да.
У всех из груди вырвался вздох разочарования.
— Хорошо… Как хочешь… Только потом не приходи ко мне жаловаться! Что касается вас, Эузебио Таламани, то вы, конечно, согласны?
По-прежнему насмешливо улыбаясь, клерк громко ответил:
— Естественно, падре.
— Превосходно… Подайте друг другу руки. Я вас благословляю и считаю отныне, так же как и все присутствующие должны вас считать, женихом и невестой. А теперь сосредоточьтесь, если вы на это способны.
Дон Адальберто отбарабанил молитвы с невероятной быстротой, схватил протянутое ему Теофрасто кропило как палицу, окропил нареченных жениха с невестой и вернулся в церковь, не пожав никому руки и отказавшись от приглашения нотариуса, догнавшего его в ризнице.
— Нет, Изидоро, на меня не рассчитывай, — сказал он. — Сверх того, что входит в мои обязанности, я не хочу быть замешанным в твои грязные махинации. Возвращайся к себе, здесь тебе не место!
Обиженный и раздраженный, сознавая, что совесть его нечиста, мэтр Агостини понуро последовал за своими гостями.
Дело на этом бы и закончилось, если бы вечером того же дня Амедео Россатти, которого сменил на посту несколько захмелевший Тимолеоне, не зашел к Онезимо Кортиво, чтобы попытаться стаканом доброго вина разогнать душившую его тоску. Собравшиеся там мужчины поторопились выразить ему свое сочувствие, а хозяин кафе рассказал о выступлении донны Элоизы, восхитившем всех, кому выпала честь присутствовать при последних героических усилиях этой дамы во имя счастья ее сына.
— Поверь мне, Амедео, твоя мать почтенная, святая женщина, и ты был бы последним из последних, если бы не сознавал этого!
Все были навеселе, сердца их переполняла нежность, и карабинер клятвенно заверил своих друзей, что прекрасно знает, сколь многим он обязан своей матери и что только ради нее он не кончает с собой. Его похвалили, пролили несколько слез, все были растроганы собственной добротой и горячо обнимались.
Около одиннадцати часов Амедео, сохранивший ясную голову, встал, чтобы обратиться с прощальной речью к своим верным друзьям. Он заявил, что Аньезе может отправляться ко всем чертям, раз она посмела предпочесть какого-то миланца парню из Фолиньяцаро. Друзья устроили ему овацию. Запинаясь на каждом слове, они кричали, что миланцы ломаного гроша не стоят и что только совершенно свихнувшийся человек может отдать свою единственную дочь за какого-то миланца. В блаженной уверенности, что им удалось поддержать правое дело, пьянчужки разошлись по домам или заснули тут же, положив голову на стол.
Эта досадная история могла бы все же окончиться сравнительно благополучно, если бы, по воле случая, в нескольких сотнях метров от кабачка, Амедео не очутился вдруг лицом к лицу с Эузебио, тоже несколько захмелевшим после многочисленных возлияний на алтарь его будущего счастья. Положение осложнялось тем, что хозяин Эузебио, мэтр Агостини, сопровождал своего клерка. Кто начал первым? Может быть, жених ухмыльнулся, узнав карабинера? Или Амедео каким-то образом спровоцировал Таламани? Во всяком случае, они обменялись несколькими далеко не приветливыми словами, а вслед за тем вцепились друг в друга. Дон Изидоро, который хотел было защитить своего клерка, гораздо более слабого, чем его противник, получил такой удар по носу, что у него искры из глаз посыпались, и он свалился на землю. Разъяренный и напуганный, он бросился домой на поиски какого-нибудь оружия. Тем временем Амедео Россатти, забыв от ревности, что его роль в Фолиньяцаро заключается в том, чтобы поддерживать порядок, а не нарушать его, беспощадно колотил несчастного Эузебио, который не замедлил потерять сознание.
Вид Тимолеоне Рицотто, лежавшего на спине у себя в постели, не мог не привести в замешательство любого наблюдателя. В профиль он походил на горную цепь, где вершины чередовались с впадинами; самой высокой точкой был его живот; под белоснежными простынями он напоминал японское изображение покрытых снегом гор, служащих фоном для тончайших рисунков. Как все люди, чья совесть чиста, начальник карабинеров спал сном младенца. Могучий храп, который был слышен далеко вокруг и в безлунные ночи служил путеводной звездой для возвращающихся домой соседей, звучал как виртуозный музыкальный пассаж с неожиданными модуляциями. Лицо спящего толстяка казалось более молодым, благодаря доверчивой улыбке, игравшей на его устах. Ему снилось, что, приглашенный в Болонью, он председательствует на конкурсе знаменитейших поваров полуострова, которые один за другим почтительно просят его отведать приготовленные ими изысканные кушанья.