Алиенист
Шрифт:
– А когда вы вернулись из Миннесоты?…
Дьюри скорбно потряс головой:
– Когда мы вернулись, все окончательно пошло наперекосяк. Как только отец потерял место, он утратил последнюю ниточку, связывавшую его с матерью. Они даже редко разговаривали и никогда не прикасались друг к другу. По крайней мере, я этого не помню. – Дьюри снова посмотрел в замызганное оконце. – Только раз…
Он не договорил, чтобы подстегнуть его, я бормотнул:
– Яфет?
Дьюри кивнул, медленно выпутываясь из своей отрешенности.
– Когда потеплело, я пристрастился ночевать под открытым небом. У меня было любимое место – неподалеку от
Если б слова его были взрывчаткой, ни меня, ни Крайцлера не могло бы контузить сильнее. Покалеченная левая рука Ласло конвульсивно дернулась, а правой он с удивительной силой схватился за мое плечо. Дьюри ничего не заметил, не осознавая, как подействовали на нас его слова, и продолжал:
– Но в холода избежать дома было никак не возможно, разве что я вдруг захотел бы умереть от обморожения. И, помню, одной февральской ночью отец… наверное, он был пьян, хотя пил он редко. В общем, трезвый он был или нет, но тогда он взбунтовался против бесчеловечности матери. Он говорил об обязанностях жены, о потребностях мужа, а потом стал хватать ее. Ну и… мать закричала, конечно, и обвинила его, что он – хуже тех дикарей, которых мы оставили в Миннесоте. Но той ночью отца невозможно было остановить, и я, несмотря на стужу, убежал через окно и ночевал в старом соседском сарае. Но даже там до меня доносились крики и стоны матери. – Дьюри снова, казалось, забыл о нас и продолжал свою повесть сухим, почти безжизненным голосом. – И мне бы сейчас очень хотелось сказать, что звуки эти действительно приводили меня в ужас. Но это было бы неправдой. Честно говоря, я едва не понуждал отца… – Тут ясность ума вернулась к нему, и он, смутившись, снова взялся за молоток и принялся бить по колесу. – Без сомнения, вы поражены, джентльмены. Если это так, прошу простить меня.
– Нет, что вы, – поспешно ответил я. – Напротив, мы теперь гораздо лучше понимаем обшую картину.
Дьюри вновь скептически глянул на Крайцлера:
– А вы, доктор? Вы тоже лучше понимаете? Что-то, я смотрю, вы не слишком разговорчивы.
Крайцлер хладнокровно выдержал на себе его сверлящий взгляд. Я знал, что этому человеку от земли вряд ли удастся смутить такого закаленного завсегдатая скорбных домов, как Ласло.
– Боюсь, я слишком увлекся вашим рассказом, – сказал Крайцлер. – Осмелюсь заметить, вы, мистер Дьюри, весьма красноречивы.
Дьюри сухо рассмеялся:
– Вы имели в виду – для фермера? Это заслуга матери. По вечерам она заставляла нас делать уроки часами. Так что я уже в пять лет выучился и читать, и писать.
В признание заслуги Крайцлер нагнул голову:
– Похвально.
– Только моим рукам этого не объяснишь, – ответил Дьюри. – Она при каждой провинности охаживала их розгой… впрочем, я опять отвлекаюсь. Вы хотели узнать о судьбе моего брата.
– Да, – ответил я. – Но вначале скажите – каким он был? Вы упомянули, что он был странный… В каком смысле?
– Яфет? – спросил Дьюри, укрепив наконец колесо на оси. – А как ему им не быть? Чего вы хотите от ребенка, рожденного во гневе, нежеланного обоими родителями? Для матери он был символом дикарства и похоти отца, а для
– Он когда-нибудь рассказывал вам, – спросил я, – о том, что же там происходило?
– Нет. Но кое-что я видел своими глазами. – Дьюри принялся сгребать в разбрасыватель навоз из соседних стойл. – По воскресеньям я всегда старался побыть с ним хоть немного, пытался убедить, что жизнь, в сущности, – хорошая штука, что бы ни происходило дома. Я научил его лазать по скалам, и мы проводили в горах дни и ночи. Но в конце концов… Я до сих пор убежден, что ни один человек на свете не мог бы хладнокровно противостоять моей матери.
– Она была… была склонна к насилию?
Дьюри покачал головой и ответил рассудительно и, похоже, честно:
– Я не думаю, что в этом смысле Яфету доставалось больше, чем мне. Отцовским ремнем по заднице, не больше. Нет, я верил тогда и верю посейчас, что наша мать действовала… куда изощреннее. – Дьюри отложил лопату, присел на камень побольше и достал трубку с кисетом. – Я считаю, что мне повезло больше, чем Яфету, – лишь потому, что с самого начала мать была ко мне старательно безразлична. Но вот с братом ей словно казалось недостаточно просто лишать его материнской любви. Она цеплялась к нему по любому поводу. Даже когда он еще лежал в колыбели, не сознавая и не контролируя себя, – даже тогда она его изводила за все.
Крайцлер подался к нему и предложил спичку, которую Дьюри принял нехотя.
– А что вы имели в виду, когда сказали «за вес», мистер Дьюри? – спросил Ласло.
– Вы врач, доктор, – ответил тот. – Сами понимаете. – Старательно раскурив трубку, Дьюри тряхнул головой и буркнул: – Тварь! Я понимаю, так говорить о своей покойной матери грубо. Но видели бы вы ее, джентльмены, – ни на миг не оставляла его в покое, ни на миг! И стоило ему пожаловаться или заплакать, или же возмутиться, она говорила ему веши столь отвратительные, что даже для нее они казались чересчур. – Дьюри поднялся и вновь взялся за лопату. – Что это не ее сын. Что он сын краснокожих индейцев – грязных дикарей-людоедов, которые подбросили его к порогу. Бедняга уже сам почти в это поверил.
Части головоломки вставали на места с каждой минутой, и чем дальше, тем сложнее мне было сдерживать внутреннее ликование. Мне уже хотелось, чтобы Дьюри скорее закончил свою повесть, и я бы выбежал наружу и вознес к небесам торжествующий клич: да приберет черт всех наших врагов и противников, потому что мы с Крайцлером готовы поймать этого человека! Но я понимал, что самоконтроль сейчас важен как никогда, и старался ничем не уступать в бесстрастности Крайцлеру.
– И что же произошло, когда ваш брат подрос? – спросил Ласло. – Достаточно, чтобы…