Алло, милиция?
Шрифт:
Вот и сходили за колбасой.
Было заметно, что у капитана руки по-прежнему дёргаются, хоть столько уже жмуров повидал — и висельников на детских спортплощадках, и утопленников в озере у «Трудовых резервов», и «подснежников» после таяния зимних сугробов, и от домашних разборок. Как бы ни зачерствел, его всё равно пробило.
— Гаврилыч, леденцов хочешь? Я в гастрономе пачку стянул.
— Давай.
Они рассыпали леденцы по карманам и принялись сосать их как дети, думая о своём, вполне взрослом.
— Лейтенант, кончай хреном груши околачивать, — вырвал Лёху из размышлений
Опер обречённо склонил голову — что уж не понять-то, особенно про мыльно-верёвочный набор.
— Как вопрос формулировать? Что вы знаете о террористическом акте в гастрономе?
Папаныч хватанул его за грудки и встряхнул.
— Думаешь шутки шутить, падла?! Полслова брякнешь мимо кассы — урою! Запомни! Был взрыв карбида в ацетиленовом генераторе, несчастный случай, ложная тревога, серьёзно пострадавших нет, слухи о погибших — клевета. Усёк, бестолочь?
— Я прослежу, — пообещал Говорков.
Затем участковый поплёлся за дом, в том самом направлении, куда собирались до взрыва. Лёха пристроился рядом как привязанный.
В тёмно-серой пятиэтажке унылого хрущёвского стиля уже в первой квартире оперативника и участкового послали по известному адресу. Оказывается, два раза за вечер ходили-спрашивали о взрыве, вы третьи. Или там что-то вправду серьёзное?
— Нет-нет, неисправный сварочный баллон, витрина побилась, — соврал Лёха и дал задний ход. На улице зло бросил капитану: — Начальства здесь крутилось больше, чем нормальных людей. А о координации не договорились.
Участковый иронично поднял бровь. Мол, ожидал чего-то другого?
— Лёха, вверх пошли, к трём столбикам. Там в доме 54-3 толковый мужик живёт. Побазарим.
У подъезда столбика крутились знакомые лица — опера из МУРа. Старший по особо важным, у которого Лёша проходил стажировку на последнем курсе в Высшей школе МВД, опознал воспитанника и сочувственно спросил:
— Твоя земля? Ну, крепись браток. Всё, что нас не убивает, делает сильнее.
— Понял я. Выживу — пойду работать вместо автомобильного домкрата. Сильный же буду? — он взъерошил грязные волосы в кокетливом блеске снежинок.
— Кончатся выходные, Алексей, выпишут тебе орден святого Ебукентия с закруткой на спине, и заходи в спортзал УВД. Неделю уже прогуливаешь.
— Если отстранят, на турнике крутись хоть сутки напролёт! — эти слова он произнёс в тёплом подъезде, где слушателем был один Говорков.
Тот не замедлил отозваться.
— Раз городские трутся, они и здесь наверняка опросили. Но им не всё скажут. На восьмом один нормальный мужик живёт, торгаш. О котором я тебе говорил.
— Так нормальный мужик или торгаш?
— Знаешь, среди спекулей тоже нормальные попадаются, — Гаврилыч вызвал лифт. — Если и крутит, то края видит. С понятием человек. Помню, купил он «Жигули» новейшей модели, ВАЗ-2106. Наверно, одна из первых в Минске. На четверть часа около дома оставил, выходит: нет
— Натрави мелких, чтоб ещё царапнули. Будет вторая пишмашинка.
— Вряд ли, — участковый снял шапку, обнажив несминаемый седой ёжик на макушке, и промокнул влагу платком. — Бекетов гараж купил. У кладбища. Чаще туда отгоняет. Раньше лень ему было.
Лифт остановился. На лестничной площадке, тесной, Лёша заметил, что одна дверь приоткрыта, внутри горел яркий свет.
— Можно, Евгений Михайлович?
Капитан двинулся вперёд, опер шагнул за ним и почувствовал неловкость. В зеркале, занимавшем половину стены прихожей, отражались оба вошедших, Лёха увидел себя и участкового словно со стороны. Невысокий пожилой капитан с тоскливым выражением на лице, в потёртой шинели, само воплощение долгой, но не слишком удачной карьеры. Рядом –парень немного выше, в куртке мешком, с распухшим от соплей курносым носом, озябшие руки оттянули карманы.
— Ваши всё уже записали. Но — проходите. Теперь чего уж там…
Глянув мимо крупной, представительной фигуры Евгения Михайловича, Лёха увидел женщину лет шестидесяти в чёрном платке. Она шагнула в прихожую и начала завешивать это зеркало.
С нехорошим предчувствием опер проследовал за капитаном, не раздеваясь, в зал. Тот ослеплял стандартным советским шиком: дорогим цветным телевизором «Рубин», югославской стенкой с набором хрустальной посуды внутри, хрустальной же люстрой на потолке, коврами на полу и на стене. Но богатство не принесло счастья обитателям этого нескромного жилища.
В центре стола возвышался небольшой фотопортрет в рамке, перехваченный чёрной лентой. Милое женское лицо, совсем не старое. Теперь — мёртвое.
— Не шумите только, — добавил Бекетов. — Я Гришу уложил, пока тёща не пришла. Пусть поспит последнюю ночь, не зная, что его мама…
Голос дрогнул. Мужчина не рыдал, не заламывал руки, был бледен и спокоен, между фразами блеклые губы сжимались в линию, у широких скул перекатывались желваки. На чисто выбритом лице краснел свежий порез.
— Так вы… — догадался Лёша.
— Побывал в треклятом гастрономе. Потому что София упёрлась — ма-а-ма придёт, нужен майонез на салатик. Майоне-ез! — название продукта он произнёс как ругательство, и лейтенант подумал, что человек сейчас сорвётся. Но тот судорожно сглотнул, отчего кадык дёрнулся над воротом зелёной футболки, и взял себя в руки самым буквальным образом — обхватив ладонями плечи. — Сходил бы я сам, но она не согласилась — вдруг не то возьмёшь! Я — с ней, боялся — толкнут. Она два месяца лежала в седьмой на сохранении… Два месяца лежала…