Алмаз, погубивший Наполеона
Шрифт:
Присыпав написанное песком из песочницы, она звонком вызывала служанку. Ее руки всегда были в чернилах. Кто-то заметил, что сын ее не стал бы столь порочным человеком, если бы она писала меньше писем.
Она знала, что в Черном кабинете ее письма читают. Там списывали фрагменты, а то и письма целиком, чтобы показать королю. Ее письма были запечатаны, но шпионы имели какой-то вид ртути, которая принимала очертания печати и, когда последнюю снимали, затвердевала, так что ее можно было использовать, чтобы заново запечатать письма. Она это знала и все же была безрассудна до безумия, дерзка настолько, насколько может быть дерзок только разочарованный аристократ.
Она писала и писала. Франция распадается на части и голодает, улицы завалены дерьмом. Двор — фальшивая семья. Дети убоги, хромы, параличны и слабы, скрюченные и сгорбленные. Пятеро из детей королевы умерли. Все ублюдки короля имеют дефекты, если не внешние, то в характерах. У одной из принцесс, умершей пяти лет от роду, рот располагался почти совсем на левой щеке. Потом она описывала, как загажен Версаль.
Через двенадцать лет король оставил Атенаис де Монтеспан ради бедной вдовы Скаррон, которую Атенаис наняла нянчить ее детей от короля. Пока Атенаис толстела, вдова выжидала, молилась и одевалась просто. Король сделал ее мадам де Ментенон. Мадам называла ее в своих письмах Старые помои или Старая обезьяна. Можно сказать, что Мадам плохо выбирала себе врагов.
— Где же среди всего этого ваш бриллиант? — спросил император, почти бесшумно подойдя ко мне в этот момент. — Вы начали слишком издалека.
Вот так я узнал, что он прочел эту рукопись так же, как прочел мой дневник на борту «Беллерофона», чтобы выяснить, гожусь ли я для столь великой задачи.
— Я приближаюсь к нему. Я следую вашему приказу.
— И все, что вы написали, правда?
— Настолько правда, насколько я смог ее изобразить. Ибо ничего не поделаешь, эта история случилась задолго до того, как я появился на свет, и с теми, кого я не мог знать. И мне не хватает очень многих документов.
— Не делайте ее чересчур правдивой, — сказал он. — История — всего лишь набор лжи, о которой договорились люди. Это не ваш «Атлас» с его картами и схемами, и это не моя история, в которой вы обязаны передать то, что я вам рассказываю о своей жизни. Впрочем, в конце вашей истории о камне должен появиться и я, не так ли?
— О, разумеется, сир. Вы придали великолепия этому бриллианту, поместив его на вашей шпаге. И это всего лишь история камня. Он не может чувствовать или быть свидетелем. Это будет рассказ о тех, кто домогался его или не хотел его, о тех, кто нуждался в нем по какой-либо причине. Это будет рассказ о тех, кто владел им некоторое время, и о времени и местах, где они жили; и если я награждаю некоторых из тех, кого я не знал, лицами и голосами, стало быть, я должен назвать это выдумкой, или романом.
— В таком случае, доброй ночи, дружок. Помните, утро вечера мудренее.
Он всегда говорит подобные вещи. Здесь все марают бумагу.
3
«ЧЕГО НЕЛЬЗЯ ВЫЛЕЧИТЬ…»
В 1688 году Мадам попросила короля не мучить ее отца притязаниями на ее родную землю, Пфальц.
— Посмотрим, — сказал король.
К тому времени Мадам уже знала, что «посмотрим» Людовика Четырнадцатого ничего не значит.
Они гуляли в садах Версаля и подходили к одному из новых фонтанов. Вдруг изо рта Аполлона прыснула вода, и дельфины начали плеваться (это невидимые, вечно мокрые и ругающиеся садовники, сидя на корточках, открыли краны). Следом шествовала процессия портшезов, из которых свешивались бледные в золотых кружевных манжетах руки с манерно загнутыми пальцами. Король двинулся дальше, вода сразу же иссякла, а садовники, насквозь промокшие, помчались вперед по парку, чтобы пустить другой фонтан.
Король заговорил с каким-то человеком, немедленно снявшим шляпу. Король сам приподнял шляпу перед следующим человеком, титулованной особой, и снимал ее перед каждой встречной дамой или камеристкой или принцем крови. Все это уже не интересовало Мадам. После десяти лет, проведенных при дворе, теперь, живя в Версале, она смотрела на всех на них как на жертв роскоши, как на коронованных рабов, узников, зрителей и больших актеров. Бывало, заслышав приближение королевской музыки, она пряталась.
Потом ее отец умер, и Мадам была вынуждена отправиться в Страсбург с королем — в его карете. Ей потребовался весь навык притворства, приобретенный во Франции, чтобы всю дорогу улыбаться, словно она забыла, что король преследовал курфюрста до самой его смерти, забыла, что Страсбург — место, где она в последний раз видела отца. Клика заметила, что Мадам уже не держится с королем так свободно, а значит, стала уязвима.
— Почему вы грустны? Какова причина? — спросил маркиз д’Эффиа как-то после поездки, и его губы изобразили что-то вроде улыбки. Блестящие волосы зафиксированы так точно, как место гостя за обедом, глаза оловянные и бесстыжие.
Мадам ничего не ответила. За какой бы угол она ни свернула, там оказывались либо он, либо шевалье де Лоррен, либо Елизавета де Гранси. Каждой принцессе нужны свои драконы, но у нее таковых не осталось. Одну за другой у нее отобрали всех верных ей придворных дам.
Клика пустила слух, будто между Мадам и одним капитаном из гвардии Месье завязался роман. Король нанес им визит и увидел, как холоден с нею Месье. Мадам чувствовала себя тем слоном, которого незадолго до этого на ее глазах в присутствии короля расчленили, — слишком большой и распространяющей вокруг себя отраву. Она умоляла короля позволить ей удалиться в монастырь.
— Наша дружба не позволяет мне разрешить вам покинуть меня навсегда. Я решительно против этого. Выбросьте эту мысль из головы, — сказал он и напомнил ей о ее долге.
— Меня отравят, как первую…
— Нет, Мадам, — сказал король, призвал Месье, и они кое-что согласовали.
К тому времени яд подбирался уже и к самому королю. Шамбр Ардент, «Огненная Палата», [15] специальный суд, расследующий колдовство, был остановлен, когда судьи добрались до Атенаис де Монтеспан. Ее обвиняли в том, что она дала королю приворотное зелье и голая принимала участие в черной мессе, на которой приносились в жертву младенцы. И все же яд мог оказаться в молоке, в вине и в клизмах. Отравляли нюхательный табак и перчатки. Дочь Месье от Генриетты, выданная замуж за горбатого Филиппа и ставшая королевой Испанской в двенадцать лет, была отравлена сырыми устрицами, поданными горничной. У нее выпали ногти, и она умерла, отравленная дочь отравленной матери.
15
Чрезвычайный суд, имевший право приговаривать к сожжению. (Примеч. перев.)
Поначалу, прибыв ко двору, Мадам думала, что оставила далеко позади Рейн с его привидениями, где ее дядю Руперта считали колдуном, а его черную собаку — дьяволом, и целые армии отступали перед ним. Однако и здесь, во Франции, обнаружились призраки, и чары, и сумки с жабьей лапкой, сжимающей сердце, завернутое в крыло летучей мыши — все в бумажной обертке, покрытой символами, которых никто не мог прочесть. Еще она была наслышана о черном младенце королевы, тайно увезенном в какой-то монастырь. Королеве подарили Османа, карлика-мавра, всего двадцати семи дюймов ростом, который ходил за ней, как любимая собачка, держал ее шлейф, пряча в него свое лицо, сидел у нее на коленях; следуя королеве, все придворные дамы обзавелись крошечными маврами, и тех даже изображали на портретах. Однажды, когда королева была на сносях, Осман, выскочив откуда-то, так напугал ее, что дитя, как говорили, родилось черным (ибо дитя приобретает качества того, на что посмотрит, испугавшись, беременная женщина). После несчастного случая с королевой молодых беременных женщин остерегали смотреть на Мадам.