Алмаз раздора. До и после Шерлока Холмса [сборник] [с илл.]
Шрифт:
После освобождения его сообщники, конечно же, открыли ему средство, с помощью которого они заставили замолчать свидетеля обвинения, и сделали это не без известной доли ликования. Молодые Коксы, Пью и его мать — все поведали ему одну и ту же историю. Незадачливая миссис Гаррис успела пожалеть о содеянном, поскольку Пью, являвшийся, безусловно, самым закоренелым негодяем из всей шайки, уже начал вымогать у нее дополнительные деньги, пользуясь тем, что знал все от и до. Роберт Кокс также «клятвенно заверил» ее: «Если ты не дашь мне еще денег, я притащу труп и прислоню его к твоей двери». Эти беспринципные подонки, казалось, узрели путь к пивным рекам, беззастенчиво играя на чувствах простой пожилой женщины.
Сторонний наблюдатель может рассудить, что эта история в самой полной мере продемонстрировала всю глубину подлости человеческой, однако Томас Эллсон, ускользнувший от правосудия, сумел превзойти в ней даже своих сообщников. Спустя примерно год после освобождения он был задержан по подозрению
Джон Гримшоу. Браконьеры
Последовавший за этим суд вызвал живейший интерес во всей Англии. Энн Гаррис, Джону Коксу — младшему, Роберту Коксу и Джеймсу Пью было предъявлено обвинение в убийстве Джеймса Гаррисона. Останки убитого были эксгумированы из придорожной канавы. Жертву смогли опознать лишь по одежде и цвету волос. Все доводы против обвиняемых основывались на крайне зыбких свидетельствах и показаниях, за исключением заявления Томаса Эллсона, сделанного им с такой ясностью и точностью, что даже перекрестный допрос не прибавил существенных подробностей. Эллсон подробно пересказывал многочисленные разговоры, во время которых все обвиняемые, включая его мать, признавали свою вину. Рассказывал он столь спокойно и невозмутимо, как будто бы обвиняемые ровным счетом ничего для него не значили. С самого начала, когда Пью «выманил его (Гаррисона) из дома идти воровать бекон», и до финала трагедии, когда он «схватил его за горло», — все было изложено по порядку и во всех деталях. Он спокойно смотрел в глаза матери, когда клялся под присягой, что она по секрету поведала ему, что добавила от себя пятьдесят шиллингов, лишь бы свидетель был поскорее устранен. Не было еще в истории британского правосудия столь отвратительного зрелища, когда хладнокровный негодяй преспокойно обрекает на смерть родную мать, чье преступление явилось следствием ее безграничной любви к нему, — и все это ради того, чтобы избавить самого себя от «временного неудобства».
Канцлерский суд. Гравюра XIX века
Мистер Филипс, представитель защиты, сделал все возможное, чтобы подвергнуть сомнению показания Эллсона. Хотя защитник и вызвал резкую неприязнь и даже отвращение всего суда к Эллсону своими искусными приемами, с помощью которых он выявил и раскрыл все намерения и сам характер негодяя, ему так и не удалось вызвать недоверие к фактам, содержавшимся в его заявлении. Всем четверым членам шайки был вынесен вердикт «виновен» с последующим смертным приговором каждому из них.
Четвертого июля 1828 года этот суровый приговор был приведен в исполнение в отношении Пью и Джона Кокса — младшего, прямых и непосредственных убийц покойного Джеймса Гаррисона. Пью заявил, что смерть является для него избавлением, поскольку жертва денно и нощно преследовала его. Кокс же, напротив, принял смерть угрюмо, без малейшей тени раскаяния в страшном преступлении, за которое он поплатился жизнью. Томас Эллсон присутствовал при казни в принудительном порядке, что явилось ему строгим предупреждением, дабы он впредь и не помышлял ни о каком нарушении закона.
Миссис Гаррис и Роберт Кокс, которым смертная казнь была заменена пожизненной каторгой, были отправлены в Австралию, где провели недолгий остаток дней своих в мрачных застенках для особо опасных преступников, располагавшихся там, где ныне раскинулся прекрасный город Сидней. После того как со злодейской шайкой было покончено, воздух шропширских холмов вновь обрел свою прежнюю свежесть. Доподлинно известно, что это громкое дело явило собой наглядный пример и преподало всем без исключения предметный и назидательный урок в несокрушимом главенстве закона, а также в том, что с чисто коммерческой точки зрения ремесло наемного убийцы никогда не станет процветать на земле Британии.
ДЖЕНТЛЬМЕН
ДЖО
Именно так его прозвали в банковском доме «Дукат, Гульден и Дукат». В любом случае именно это прозвище он получил в процветавшем филиале солидного банка, расположенном в большом торговом городе Берчиспуле. Однако любому непосвященному хватило бы и нескольких минут, чтобы понять, что пятеро его коллег дали мистеру Джозефу Смиту сию на первый взгляд, безусловно, лестную характеристику скорее из иронии, нежели в качестве признания исключительно благородного происхождения и безукоризненных манер своего сослуживца. Даже обычный клиент, увидев его самодовольную ухмылку и чудовищных размеров цепочку для часов или же наблюдая, с какой напыщенной важностью он слюнявил большой палец и перелистывал гроссбух, понимал, сколь разительно данное ему определение не соответствовало действительности. Для нас же, кто, так сказать, сидел у его ног и наблюдал его войну за независимость с аристократическим произношением — сражения с придыхательными согласными и стычки с твердым «г», — для нас это странное прозвище являлось воплощением сарказма в чистом виде. Если что и могло нас еще больше позабавить, так это то, с какой искренней и наивной серьезностью наш коллега принял сей сомнительный титул и после недолгих увещеваний раз и навсегда стал считать его принадлежащим ему по полному праву.
Обстоятельства присвоения этого титула заслуживают того, чтобы быть изложенными подробно. До появления мистера Джозефа Смита, прибывшего прямо из отцовской конюшни (его папаша, некогда удачливый скаковой «жучок», сумел выбиться в инструкторы по верховой езде), наш филиал блистал аристократизмом и изысканностью манер. Уэлстед, старший делопроизводитель, приятный молодой человек двадцати шести лет, происходил из старинного шотландского рода. Он время от времени туманно намекал на некогда существовавшее графство Стерлинг. Даллан и Морби окончили Оксфорд, где получили превосходное образование и обзавелись широкими связями. Спаркинс был сыном одного из иерархов Англиканской Церкви, я же вел свою родословную от древней валлийской аристократии. Поэтому легко понять наше уязвленное самолюбие, когда в конторе появился сей крикливо одетый, худощавый и импульсивный молодой субъект небольшого роста с галстуком, демонстрирующим самые фантастические цвета спектра, да в придачу еще прихваченным булавкой в виде подковы. К тому же он устроился на конторском табурете, где совсем недавно сидел мой старый университетский товарищ Вернон Хокинс — само воплощение благородства и доброты.
Первые несколько дней мы присматривались к поведению и привычкам этого молодого человека. Его вульгарность граничила с дерзостью, к тому же он обладал поразительной невосприимчивостью ко всякого рода намекам, так что все наши деликатные критические замечания пропадали втуне. Но когда он начал называть нас «ребятами» и дошел до того, что весьма бестактно разыграл Спаркинса, наше терпение стало иссякать, и Уэлстед, как всегда, выступил выразителем общего мнения.
— Видите ли, Смит, — заметил он нейтральным тоном, — вы у нас в конторе сравнительно недавно, но мы уже успели почерпнуть от вас много нового и интересного. Ваша природная жизнерадостность свидетельствует о том, что вам надлежит блистать в самых избранных кругах. До вашего появления мы понятия не имели, что дам, оказывается, следует называть «кобылками». Мы также не имели чести слышать об «истинных джентльменах», посещающих заведение вашего отца. Все это чрезвычайно интересно и доставляет нам огромное удовольствие. Позвольте же нам в знак признательности за ту честь, что вы оказываете нам своим присутствием, наречь вас Джентльменом Джо, заранее прося прощения за вольное обращение с вашим именем в угоду благозвучию.
Очевидно, что мистер Джозеф Смит большей частью не понял содержавшихся в этой речи язвительных намеков в свой адрес, но никогда еще убийственный сарказм не производил столь парадоксального эффекта. Вместо того чтобы оскорбиться, на что мы наивно надеялись, он громко расхохотался, в восторге хлопнув себя по колену линейкой из слоновой кости.
— Ха, ха! — загрохотал он, ерзая на высоком конторском табурете. — Отец-то что скажет, ха! Боже, подумать только! Джентльмен Джо, а? Хотя вы правы, сто раз правы и не стыдитесь в этом признаться. Когда я сюда устраивался, я сказал: «Отец, я их там научу уму — разуму». И ведь научил, верно же? Конечно, тут мы все джентльмены, клерков всегда за таких держат, но есть ведь разница, когда встречаешь истинного джентльмена из высшего общества. Пожалуйста, зовите меня Джентльмен Джо, с великим моим удовольствием, только не думайте, что все остальные здесь не такие. Хотя, может, вы и не видали, как аристократ в жокейском костюме поддает папаше стеком по ребрам и орет что есть мочи: «Ты отпетый мошенник, Смит, но дело свое знаешь!»