Альпийская крепость
Шрифт:
— Ну, это его личное мнение, — попыталась Софи хоть как-то смягчить остроту монолога Ангела.
— Тогда я привез ему четыре анонимные работы, объявив, что они написаны в стиле примитивистов, в частности, в стиле Шагала, представив их как работы своих знакомых. Мойше-Сионист внимательно их осмотрел и заявил, что все это — бездарная мазня людей, которые не прошли классической школы рисования, а посему, не имеют никакого отношения к изобразительному искусству.
— Вот так, безапелляционно?
— Однако возникла неувязка. Дело в том, что одну работу написал я сам, другую — мой друг-хорват, известный представитель «Балканской
— Предельно откровенно и предельно цинично.
— Вот вам и все критерии нашего воинствующего сиониста, — сквозь зубы процедил Ангел Бош, — признающего только «обрезанное» искусство своих «обрезанных» соплеменников. Словом, сегодня двое моих людей будут говорить с этим Мойше-Сионистом. Если не образумится и не оценит вашу работу, как подобает искусствоведу, а не закоренелому сионисту; если не признает, что кроме «обрезанного искусства обрезанных» существует еще и современное искусство славян, итальянцев, англосаксов, германцев, прочих народов, тогда завтра мне придется поговорить с ним самому.
— Послушайте, господин Бош, мне бы не хотелось, чтобы этого человека принуждали к каким-либо оценкам моей работы, давать которые он не намерен. Эту диссертационную работу я написала сама. В значительной степени она базируется на творчестве талантливейшего художника мастера Ореста, который до недавнего времени был военнопленным и который создает сейчас свои шедевры в замке Штубербург. То есть я вполне созрела для того, чтобы полемизировать с этим вашим профессором, будь он хоть фашистом, хоть коммунистом, а хоть яростным, как вы говорите, приверженцем «обрезанного искусства обрезанных». К тому же я знаю, что в среде евреев есть немало по-настоящему талантливых художников и искусствоведов.
— Я всего лишь напомню ему о тех двух оплеванных им полотнах Шагала, — кротко пообещал Ангел. — Кстати, у вас есть снимки работ вашего мастера Ореста?
— Есть, — достала она из сумки конверт с фоторепродукциями полотен и скульптур. — Я сама делала эти снимки, а, как вы понимаете, я не мастер фоторепродукций.
— Не брюзжите, Софи, — отмахнулся от нее Ангел Бош, — дайте всмотреться.
Он подошел поближе к окну, уселся в кресло и несколько минут сосредоточенно рассматривал снимок за снимком.
— Сюжеты необычные. Совершенно немыслимые какие-то сюжеты картин у этого парня. Обратили внимание, Софи?
— Именно они и подкупают. — Ей тут же захотелось хотя бы бегло проанализировать замыслы этих полотен, однако решила воздержаться: пусть Ангел Бош из Триеста сам попытается поразмышлять над ними.
— Каждое из этих полотен — еще одна глава из «Книги бытия человеческого» — вот как я сказал бы о них.
«Прекрасно сказано, — мгновенно ухватилась за записную книжку Софи. — Подобные оценки и сравнения не должны погибать в приватных беседах».
— Этот пахарь, впрягшийся в голгофный крест… А как вам «толпа» пока еще пустующих виселиц, «сгрудившихся» перед трибуной будущего диктатора!. — совершенно забыв о владелице фотографий, восхищался Ангел, вслух осмысливая психологизм рисунка. — Чего стоит хотя бы этот обреченный, который, принимая мученическую смерть на распятии, вожделенно, и в то же время с библейским упреком, всматривается в стоявшее напротив скульптурное «распятие Иисуса»… А жнец войны..
— Именно так я и назвала его: «Жнец войны», — благодарно подтвердила Жерницки, но Ангел не намерен был вступать в диалог с кем-либо кроме самого себя.
— Нет, вы только взгляните, как прекрасно выписан этот «жнец» посреди поля колосящихся крестов!. Какая фантазия — в соединении с классикой рисунка и психологическим подтекстом. Нет, господа, это вам не мазня какого-то местечкового «примитивиста», объявленного гением только потому, что так взбрендилось скопищу остепененных полукровков, назначающих в «гении» исключительно по признакам «обрезания»!
Механически как-то укладывая снимки в конверт, Ангел задумчиво смотрел в окно, на перевал, под снежным саваном которого уже расцветали эдельвейсы. О чем он думал сейчас? О тех сюжетах, которые когда-то не сумел реализовать в своих собственных полотнах? О том, что напрасно он в свое время не продолжил учебу в одном из колледжей живописи или в художественной академии? Что зря не посвятил себя живописи, зря предал свой талант, хотя прекрасно знал: искусство и талант предательства не прощают?
— Конечно, все это еще нужно видеть на полотне, в цвете, в игре красок, — обратился он теперь уже к Софи. — Но уже сейчас можно сказать, что у этого вашего мастера Ореста особый талант видения мира, особый метод мировосприятия, какая-то особая аналитика. Это вам не порхающие сельские петушки над хижинами «примитивистов», тут все основательнее, глубже, жизненнее. А ведь признаюсь: поначалу мне казалось, что мастер Орест — всего лишь миф, один их элементов «легенды» разведчицы Софи Жерницки, зарожденный в фантазиях ее творцов. Я готов был отстаивать его творчество, а следовательно, и вашу диссертационную работу, Софи, только из уважения к Скорцени. Но теперь ситуация изменилась. Теперь она кардинально изменилась. Какие-то его работы уже находятся вне рейха?
— Около трех десятков. Из ранних. В галереях, в частных собраниях, в храмах. Около пяти десятков полотен и двух десятков скульптурных работ находятся в замке Штубербург, в Саксонии.
— Завтра же мои люди свяжутся по рации со Скорцени и попросят немедленно, пока это еще возможно, перебросить их, вместе с мастером Орестом, в «Альпийскую крепость», как можно ближе к швейцарской границе. Или на север, в Швецию. Часть мы переправим в Швейцарию официально, по запросу Министерства культуры и Женевского университета, часть, возможно, наиболее ценных работ — по нашим каналам.