Альв
Шрифт:
В принципе, владение луком не преступление, но вот мышечная сила — это совсем другое. Однако фокус в том, что, чем дальше, тем больше, ему не хотелось заниматься этим делом, изучать Альв, как фигуранта преступного замысла, или, напротив, как жертву такового; подмечать странности и несоответствия; пытаться "разговорить", сопоставлять факты, классифицировать их и подводить итог. Душа требовала иного. И, даже если это не любовь, в существовании которой Яков, грешным делом, сомневался, то уж точно — страсть. Влечения такой силы он не испытывал никогда, или испытывал, но так давно, что успел забыть, что это значит, хотеть женщину в полную силу. Однако именно это с Яковом сейчас и происходило. Альв заворожила его и подвела к той опасной черте, за которой влюбленные мужчины, и в особенности, мужчины немолодые, похожие на Якова, способны наделать много глупостей, безвозвратно погубив и себя и мир, который они выстраивали вокруг себя за годы и годы тяжелого труда. Впрочем, пока Яков был вполне вменяем, контролировал себя и критически осмысливал свои слова и поступки. Вопрос в том, однако, на сколько хватит этих его "благих намерений"?
А между тем, Альв продолжала удивлять и очаровывать. Выбрала на конюшне самого дикого жеребца, который при ее приближении и вовсе спятил — как, впрочем, и все другие лошади, забеспокоившиеся так, словно к ним ворвался волк, — полюбовалась на устроенный ею хаос, а потом хлопнула в ладоши, гаркнула что-то нечленораздельное, перейдя чуть ли не на древнегерманский, и все! Все лошади разом успокоились и, вроде даже, застеснялись своего скандального поведения. Удалец, — так звали бешеного гнедого жеребца, — позволил конюхам себя оседлать, хотя до сего дня активно этой затее сопротивлялся. Нечего и говорить о том, что подлец стоял, как вкопанный, когда Альв решила наконец на него сесть. Ну и кто там рассказывал про то, что женщины не ездят верхом по-мужски? Она взлетела в седло с лихостью заправского наездника, и это при том, что Удалец был едва ли не вдвое выше девушки. Но Яков уже ничему не удивлялся, ни ее силе, ни ловкости, ни ее уверенности в том, что все, что она делает, правильно и красиво.
И все-таки он ее спросил. Не сразу, не вдруг, а после приятной прогулки верхом. Они как раз вернулись в его дом, где на кухне хлопотала одна из женщин с фермы, пришедшая приготовить Якову воскресный обед. Чудесно пахло картофельной похлебкой и жареным мясом, но обед был еще не готов. Поэтому Яков налил Альв бокал вина, плеснул себе коньяка и, закурив, папиросу, спросил:
— Что ты сделала с лошадьми, Альв?
— А что я с ними сделала?
Ее удивление казалось искренним. Озадаченный Яков не знал, что об этом и думать, поскольку всему есть предел: терпению, удивлению, воображению, наконец.
— Когда мы пришли на конюшню, лошади, словно бы, испугались, — объяснил он, старательно подбирая слова. — Может так быть, что они испугались тебя?
— Меня? О чем ты говоришь? Как могут лошади испугаться человека, который не успел и слова сказать, и уж точно ничего не успел им сделать?
— Ты что, не помнишь? — Яков все еще пытался понять, не играет ли с ним Альв, но, похоже, она, и в самом деле, не помнила того, что произошло в конюшне.
— Что я должна помнить? — нахмурилась девушка, и Яков увидел, как меняется цвет ее кожи. Несколько мгновений, и Альв стала обладательницей золотистой кожи и темно-синих глаз. Смотрела исподлобья, настороженная и необычно напряженная.
— Лошади испугались и стали сходить с ума…
— Серьезно? Ты не шутишь? — Цвет кожи стал темнее. Это была уже бронза, а не золото. Кобальтовая синь охватила не только зрачки, но и белки глаз.
— Я говорю серьезно, — кивнул Яков, не представляя, куда может завести их этот разговор. — Они буквально взбесились. А потом ты хлопнула в ладоши и что-то сказала. Я не разобрал, что, но мне показалось, что это был какой-то приказ на древнегерманском языке. И лошади сразу же успокоились. Совсем!
Теперь перед ним сидела красавица с кожей цвета темной бронзы и фиолетовыми зрачками, окруженными глубокой синью белков. Но дело было не только в цвете. Зрачки приобрели веретенообразную форму и это были кошачьи вертикальные зрачки. Вот только кошек с фиолетовыми глазами, насколько знал Яков, в природе не существует.
— Я… — похоже, Альв не знала, что сказать. — Я…
Бокал выпал из ее пальцев и разбился. Разлетелись осколки стекла и брызги вина, но Якову было не до них. Альв трясло, как в сильной лихорадке или в начале эпилептического припадка.
— Я… — она силилась, но ничего не могла сказать, а потом резко закатила глаза, захрипела, как при удушье, и опрокинулась на спину.
Он еле успел ее подхватить, но, когда уложил на диван, все уже кончилось. Альв была без сознания, но дышала ровно. Глаза закрыты, но он был уверен, что сейчас они снова голубые, потому что и кожа снова стала матово-белой и гладкой, словно атлас.
Она очнулась на диване. Как она туда попала и отчего лежит, а не сидит, Альв не знала. Последнее, что осталось в памяти, это божественный запах варящегося супа, который Яков назвал картофельной похлебкой.
— Ты как? — он сидел на стуле рядом с ней и держал за руку. Возможно, считал пульс, а может быть, просто держал.
— Я… — но она не знала даже, что сказать.
— Что здесь произошло? — наконец спросила она.
— Ты упала в обморок, — коротко и непонятно объяснил Яков.
— В обморок? — удивилась Альв. — Но я никогда не падаю в обморок!
И только сказав это, задумалась о том, откуда ей известно, что она никогда не падает в обморок?
"Никогда? Вообще?"
Ей вдруг вспомнилось, что иногда теряют сознание даже мужчины. В жару, одетые в кирасы и долго стоящие в строю. А уж женщины в туго стянутых корсетах падают в обморок с необыкновенной легкостью.
"Точно! — вспомнила вдруг Альв. — Я носила платье с корсетом из китового уса и гордилась тем, что никогда не падаю в обморок".
Ухватившись за эту тонкую ниточку, она попыталась вытянуть из омута памяти что-нибудь еще. "Увидела" роскошный бальный зал, дам и кавалеров, яркие краски шелков и блеск бриллиантов, отражающиеся во множестве зеркал, и… И золото. Золото на дамах, на стенных украшениях, на лепнине потолка. Золотое сияние драгоценного паркета, натертого до зеркального блеска, и золотисто-медовые глаза Зигги — Первой Среди Равных Сигрун Гундберн…
"Чтобы ты сдохла, тварь! Чтобы валялась раздавленная в блевотине богов! Зигги — повелительница червей!"
Мысль эта заставила Альв вздрогнуть. Сейчас она отчетливо видела внутренним взором лицо женщины, которую она, как выяснилось, ненавидела настолько сильно, что волна черной ненависти смогла разорвать даже завесу беспамятства. Увы, Альв вспомнила эту женщину, ее имя, и даже платье, в котором Сигрун Гундберн была на балу. Но ни того, где и когда состоялся этот бал, ни того, кто эта женщина и за что ее так ненавидит Альв, так и не вспомнилось.