Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Да ты и меня не очень-то балуешь подобными сведениями! — рассмеялась Галинка. — Нет, я понимаю, — быстро произнесла она, заметив, что Володя собрался оправдываться, — в Суворовском — там другое дело, а теперь — присяга…
Они очутились около почтового отделения.
— Давай отправим телеграммы… Ты своей маме, а я своей, — предложил Володя.
— Давай! — с радостью согласилась Галинка.
— И Сергею Павловичу я пошлю. Можно подписать — «Володя и Галя»?
— Конечно.
Они вошли в пустынный парк. Пахло свежими арбузами и набухшей корой деревьев. Стояла немая тишина. Застыли, отражаясь в иссиня-черном пруде, облитые багряным светом кущи деревьев. Листья плотным кольцом устлали берег пруда, окаймили его желто-красным ковром, и, казалось, по этому ковру можно свободно пройти. Гулко простучал под ногами горбатый деревянный мосток. Они миновали опустевший павильон и медленно пошли аллеей.
Над землей лениво потянулся туман. Одинокие листья на деревьях походили на притаившихся воробьев. С легким, едва слышным шорохом стекали с ветки на ветку капли, падали на землю.
— Слышишь? — подняла вверх палец Галинка и остановилась.
Она взяла Володину руку в свою, и они пошли дальше.
— Хорошо мне с тобой, — просто призналась она.
Он сжал ее пальцы.
— Скорее бы войти в класс… к детям, — тихо проговорила девушка, и Володя понял, что она делится с ним своими сокровенными мыслями. — Вчера почти до утра читала «Педагогическую поэму», так захотелось поскорее в школу!
Туман становился все гуще. Стемнело. Они вышли из парка к проспекту. Плафоны плавали в тумане, и казалось, что по небу развешано было множество матовых лун.
В общежитии Галинка застала одну Тамару — остальные девушки пошли в кино.
Тамара сидела у стола и шила. Свет лампы под абажуром ложился на высокую корону темнокаштановых волос, на покатые плечи под коричневым свитером.
Галинка положила на окно свертки — колбасу и сыр — и пошла на кухню выстирать носовые платки. Закончив эту работу, она спрятала в портфель тетради для завтрашних лекций и подсела к Тамаре, на краешек своей кровати. В комнате их было шесть. Над кроватью Катюши Кругловой распахнутым веером темнели фотографии кинознаменитостей. Тамара прикрепила над своей вырезанные из журнала «Огонек» портреты гимнасток, а Галинка повесила в узкой рамке пейзаж Бялыницкого-Бирули — тонкие деревца отсвечивали в весенних проталинах.
Девушки поговорили о том, как удобнее и дешевле: завтракать ли в столовой или здесь? Прикинули, сколько можно тратить в месяц на театры, и Тамара неожиданно сообщила:
— Семен сегодня заходил — приглашал в театр… Ну чего бы я, вдруг, пошла с ним? — Она помолчала и откровенно призналась… — А потом, когда ушел, пожалела, что отказалась… Он такой простой!
— Сема замечательный! — воскликнула Галинка. — Ты в этом убедишься сама… Знаешь, Тома, я заметила: самые хорошие люди получаются из тех, у кого было нелегкое детство. Такие особенно ценят и труд, и дружбу…
— Это не всегда так, — возразила Громова, — дело, наверно, в том, какие родители, товарищи, воспитатели.
Она отложила шитье, подошла к своей тумбочке, достала фотографию и принесла ее. С карточки глядел морской офицер с такими же, как у Тамары, полными губами, густыми, сросшимися на переносице бровями, с Золотой Звездочкой на груди.
— Брат мой старший, — пояснила Громова. — Детство у него вовсе не было тяжелым. А таким стал, я думаю, потому, что семья у нас дружная, заботливая. Папа всегда для нас время находил.
— А кто твой папа?
— Механик. На заводе, — и, вдруг мягко спросила, глядя на Галинку большими карими глазами: — Ты Володю очень любишь?
От неожиданности Галинка вспыхнула, на секунду растерялась, припала щекой к плечу подруги. Не поднимая головы, прошептала, будто боялась, что еще кто-то услышит:
— Очень…
И, выпрямившись, умоляюще глядя на Тамару, попросила:
— Только не надо об этом… не могу…
— Наверно, так и должно быть, — задумчиво сказала Тамара.
Майор Демин засиделся в роте. Давно пора бы отправиться домой, — там заждались, — но ему хотелось закончить работу, и он дочитывал конспекты командиров взводов.
Мысль опять и опять возвращалась к Садовскому: нет, он не безнадежен. Из этого парня может получиться толк. Но побольше требовательности и поменьше душещипательных бесед.
В юности, еще до того, как поступить в пехотное училище, Демин закончил педагогический техникум и полтора года учительствовал.
Наверно каждый, кто хотя бы ненадолго, по-серьезному и любовно соприкасался со школой, навсегда сохраняет привязанность к ней, а в своем характере что-то от учителя. Это не стирается ни годами, ни новым положением человека, проявляется в его подходе к людям, в остром интересе к школьным делам, к педагогической литературе, во множестве мелких примет.
В войну Демину пришлось многое пережить. Он потерял жену и дочь, он видел героизм и трусость, несгибаемую волю и расслабленный дух и пришел к твердому выводу: во имя любви к людям, именно ради этой любви, надо от людей требовать как можно больше, гораздо больше, чем мы подчас это делаем.
Его приемный сын учился в седьмом классе, и Александр Иванович, часто бывая в школе, ясно видел ее недуги.
Он видел и распоясавшихся юнцов, не признающих ничьих авторитетов, с ухмылочкой заявляющих учителям: «Вы нас перевоспитайте»; и добреньких воспитателей, демагогическим заигрыванием порождающих хулиганов, и ту часть молодежи, что считает: все для них и ничего от них.
И Демин решил суровостью требований бороться с распущенностью, бездумностью.
Он видел: воспитание подчас носит комнатный, вялый характер словесных внушений, когда воспринимается лишь сумма правильных положений, на деле часто легко нарушаемых. В этом воспитании не хватало действенности, надо было упражнять в волевых поступках, растить людей, которых трудности привлекают, а не устрашают, для которых долг — не книжная формула, а внутренняя потребность.