Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Владимиру и Галинке не хотелось говорить и думать о разлуке, они внушали себе, что просто расстаются на срок, больший обычного, но невольная тревога прокрадывалась в сердца, прорывалась в смятенном взгляде, беспокойном слове.
— Ты к маме моей зайдешь? — спросила девушка, когда они остановились у дерева, скрытые его тенью.
Она откинула голову, прислонилась к коре.
— Конечно! — Володя взял ее руку в свою. — Я в отпуск на следующий год приеду в Ленинград… если ты будешь здесь… А если будешь у мамы, я туда приеду…
— Хорошо, — скорее прошептали, чем сказали губы Галинки, но он услышал и этот ответ и то, что не было сказано: «Я буду ждать тебя…»
Она чувствовала, что сейчас произойдет то желанное, что они сами отдаляли, не потому, что боялись, а потому что были полны иным. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Володя схватил Галинку на руки и, спрятав лицо у нее на груди, замер. Галинка была легкой, маленькой, теплой.
— Ты с ума сошел… Ты с ума сошел, — испуганно зашептала девушка, прильнув к нему.
Время остановилось; сердце падало с огромной высоты и снова стремительно взлетало; горели поцелуи на шее, губах, и только звон курантов приходил из далекого мира вне их.
— Мне хочется все время целовать тебя, — шептал он.
— И мне, — сияли ее глаза.
Они снова пошли, держась за руки, переплетя пальцы, словно боясь потерять друг друга хотя бы на секунду. Скажи она: «Взберись на самую высокую башню», — и он взобрался бы, «Прыгни с моста», — и прыгнул бы. Для него не было на свете ничего неосуществимого, только бы она захотела, только бы выполнить ее желание.
— Ты всегда со мной, — останавливаясь и нежно кладя руки на ее плечи, сказал он.
— А ты — со мной, — прижавшись щекой к его ладони, ответила она.
Владимир так долго не разрешал себе говорить о своем чувстве, так долго сдерживал себя, — а впереди была разлука, и когда встретятся? Когда встретятся? — что сейчас все, что скапливалось и скрывалось, вдруг хлынуло с огромной силой. И, как это бывает у сдержанных людей, когда у них прорвется чувство, ему теперь хотелось бесконечно говорить Галинке о своей любви к ней, целовать ее пальцы, хотелось снова подхватить на руки и кружить, кружить по этим сонным улицам.
— У меня в душе такое… — снова останавливаясь, сказал он, поднеся ее ладонь к своим губам, — такое…
Она молча погладила его губы.
— Какие мы глупые, что раньше… — начал было Володя.
— Нет, нет, — закрыла она рукой его рот, — хорошо, что так.
— Я люблю в тебе все: и эту ладонь, и этот шрамик на губе… Это все для меня.
— Мне хотелось бы стать для тебя самой красивой на свете… чтобы только я, только я…
Они говорили полуфразами, но понимали каждый оттенок слова, изменившийся блеск глаз, прикосновение рук.
— Как радостно жить, зная, что ты будешь ждать, что ты есть на свете…
— Я хочу для тебя самого лучшего… И всегда вместе…
Шепот сливался, и уже нельзя было понять, кому принадлежат слова, кто начинал говорить и кто заканчивал фразу.
Стлался туман над Невой. Светлело предутреннее небо.
Они были одни на всем земном шаре — самые любимые и самые счастливые.
ГЛАВА XIX
Поезд пришел под вечер, и Снопков с Ковалевым двинулись со станции к городу.
Как он изменился за эти два года! Хотя Сергей Павлович временами присылал им в Ленинград местную газету, они не могли представить, что изменения столь разительны.
Прошелестел по асфальтовой мостовой новый автобус. Из-за его широкой спины заискивающе выглянул и снова спрятался «москвич». Всюду высились новые многоэтажные здания. Там, где когда-то всем училищем трудились во время субботников, изящные арки открывали входы в широкие аллеи тополей. В темнеющем небе скользили вспененные облака. Они таяли, окутывались дымчатой пеленой, уходили вдаль. Было много воздуха, и словно клубилась листва, подернутая багрянцем, и по-особому легко дышалось.
— К Сергею Павловичу? — быстро шагая вверх по взгорью, спросил Владимир.
— Конечно.
…Владимир трижды постучал в дверь квартиры Боканова и замер. Почему он так волнуется? Надо унять это прерывистое дыхание. Павлик нетерпеливо переминался позади. За дверью послышались шаги, и ее открыл сам Сергей Павлович. Секунду он вглядывался, а поняв, кто стоит перед ним, радостно воскликнул:
— О! Лейтенанты! — втащил их через порог и, снова оглядев, начал обнимать.
— Ниночка, к нам гости, да какие! — крикнул он. — Раздевайтесь!
Владимир снимал шинель, вешал фуражку, а сам неотрывно смотрел на Боканова. Посеребрились виски, а так, все такой же, такой же близкий…
Вышла маленькая, веселая Нина Васильевна, всплеснула руками, разахалась:
— Да какие они большие! Господи, вот когда я себя старушкой чувствую!
К юношам стал застенчиво ластиться девятилетний сын Сергея Павловича — такой же сероглазый, неразговорчивый, как отец.
Впрочем, сейчас Боканова словно кто подменил: он был шумным, веселым. И когда Нина Васильевна накрыла на стол, он достал из буфета граненый графинчик с вином и торжественно водрузил его посреди стола.
Нина Васильевна сделала большие глаза:
— Тов-а-а-рищ воспитатель, вы совращаете молодежь. Ваша пресвятая педагогика не простит вам этого.
— При такой встрече не грех, — сказал Володя.
— Не будем изменять старинному доброму обычаю, — поддержал его Павлик и ханжески сладко зажмурился, вызвав улыбки.