Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
Андрей Сурков в это время настойчиво бубнит в трубку полевого телефона, прикрывая ее ладонью:
— Рымник, Рымник, я Измаил. Проверка телефона, Рымник…
Роты вышли из лагеря.
За плечами суворовцев — полная выкладка, в самодельных планшетах, перетянутых красными резинками, топографические карты.
На большом привале задымила походная кухня. К ней на коне подъехал генерал, легко соскочил на землю. Братушкин и Снопков оторопело вытянулись.
— Чем бойцов кормить будете? — деловито спросил Полуэктов.
— Кашей с мясом, раскладка четыреста граммов, — в один голос доложили повара.
— Ну-ну, попробуем, — промолвил генерал, зачерпнув ложкой из котелка, поданного ему.
Савва и Павлик напряженно проследили путь ложки и с облегчением вздохнули, когда Полуэктов сказал:
— Добрая каша!
Ночью конная разведка, возглавляемая капитаном Зинченко, выследила и захватила «неприятельскую» кухню. Трофеи — копченую колбасу и кашу — доставили в свой «батальон». Кашу милостиво возвратили противнику.
Отличился как разведчик Павлик Снопков. Он где-то на селе раздобыл женскую одежду, нарядился в нее, покрыл лицо белилами, какими обычно оберегают деревенские женщины лицо от загара, низко надвинул на лоб косынку и превратился в молоденькую миловидную колхозницу. Павлик пробрался в хату, где заседал штаб «противника», разузнал все его планы и благополучно вернулся в свое подразделение.
Из похода возвращались цепью, по одному, сначала степной тропой, потом узкой горной тропинкой. До лагерей оставалось километров восемь.
Жара стояла такая, что воздух казался раскаленным. Мокрая гимнастерка прилипала к телу, нестерпимо ныло плечо от ремня карабина. Мешало все: скатка, лопата, пустая фляга, подсумок. Пересыхало во рту. Пот непрерывно струился по щекам. А солнце припекало все сильнее. Не шелохнется листва, одуряюще однообразный стрекот кузнечиков преследовал, как кошмар.
Но вот, наконец, привал у ключа. Подбежать к нему, подставить пересохшие губы и пить, пить… Пашков первым рванулся вперед. Володя предостерегающе крикнул:
— Не пей! После хуже будет!
Хотел остановить Геннадия и Боканов, но раздумал: пусть сами убедятся, что пить нельзя.
Геннадий надолго прильнул к воде. За ним выстраивалась целая очередь жаждущих. Володя, проверяя себя, сел неподалеку от ключа. Глаза, не отрываясь, смотрели на пьющих. Ну, что стоит встать сейчас, подойти, нагнуться, набрать в пригоршни чудесной холодной воды… Кому нужно это самоистязание? Но настойчивый голос требовал: «Не смей! Потеряешь силы, не дойдешь до лагеря».
Двинулись дальше. Кто пил — теперь еще более изнывал от жары, истекал потом. Геннадий едва плелся, мысленно проклиная свою невыдержанность, но когда Володя, протянул руку к его карабину, предложил: «Давай понесу немного», Пашков оскорбленно отпрянул, подбодрился:
— Выдумал… Я сам!
Вдали показались лагерные палатки. Боканов подождал, пока все подтянутся. Выстроил колонной. Оглядывая ряды своего взвода, скупо похвалил.
— Задание выполнили хорошо. Возвращаемся на три часа раньше срока. Запевала, песню! — неожиданно крикнул он.
Павлик Снопков облизнул пересохшие губы и, вздернув голову, голосисто запел. Рота дружно подхватила:
Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет…И куда только девалась усталость! Сами собой приподнялись головы, от ног отвалилась тяжесть, легче стало оружие, заискрился в глазах задор.
Малыши приветствовали вернувшихся из похода радостными возгласами.
…У себя в палатке Володя снял карабин, флягу с поясного ремня, развернул скатку, разделся и повалился на койку. Благодать! И вдруг подумал: «Ладно… Прошел тридцать километров… Устал… А на сколько еще тебя хватит?»
Сам испугался этой мысли. Покосился на соседнюю койку — там блаженствовал Семен в трусах и майке. Но мысль, возникнув, не давала покоя: «Действительно, интересно, сколько бы я еще мог пройти? А то одни разговорчики о выдержке, о преодолении трудностей…»
Быстро встал. Голова так закружилась, что перед глазами пошли темные круги. «Неужто выдохся?»
Переждал немного. Медленно стал натягивать гимнастерку.
Семен удивился:
— Ты куда?
— Хочу пройти еще с десяток километров — до станции и назад. Проверить свою выносливость, — решительно сказал Володя. — Попрошу разрешения у капитана.
Семен стал отговаривать:
— Да брось ты, вот выдумал! И так ноги едва дотянули. Володя упорствовал. Семен, хорошо зная характер друга, в конце концов сердито сказал:
— Ну, черт с тобой, стоик, и я тогда пойду!
Боканов внимательно выслушал их, посмотрел пытливо: «Не рисуются ли?» Нет, ясно было: хотят проверить себя, и разрешил им продлить испытание.
Капитан Беседа понимал: прежнее представление о мягком ваянии характеров устарело. Наше время борьбы за новый мир требует иных приемов воспитания: закалять человека на преодолении трудностей, создавать ряд «полос препятствий». И он их создавал. То объявлял сбор по тревоге в разгар купанья, то вызывал Авилкина из кино как раз в то время, когда шла самая интересная часть картины, и давал неотложное поручение. Он обучал, как измерить ширину реки, не переходя на противоположный берег, как распознать по ряби на воде, где брод; как быстро влезть на дерево, пробежать через «пропасть» по бревну, проползти по-пластунски; как ходить бесшумно — сначала наступая на пятку, а потом на всю ступню, то есть он обучал тому, что необходимо знать солдату.
После штурмов высоток — со взрывными пакетами, обходами, ракетами — придирчиво разбирали ученья.
«Лишения походной жизни» привлекали. При выезде в лагеря не взяли с собой, как в прошлые годы, многочисленных прачек, поваров, кухонных работников. Почти все делали сами ребята; их любимой присказкой стало: «Чем труднее, тем интереснее». И если во время стрельб, в поле, их настигал проливной дождь, они просили офицера: «Разрешите дострелять».
Каждый день один из взводов старших рот уходил на полевые работы — помогать колхозу убирать урожай. Возвращались пыльные, усталые, но со счастливыми лицами хорошо поработавших людей. В неурочный час, громко перекликаясь, мылись в реке. При ярком свете луны мимо палаток, из которых с уважением и мальчишеской завистью смотрели малыши, шли строем в столовую. Здесь им оставлен был «расход» — порция обеда и ужина, и повар уважительно говорил: