Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Отведайте борщеца, дорогие наши работнички. Для вас самую гущинку отделил.
Малышам капитана Беседы было теперь по тринадцать-четырнадцать лет, и они находились в том неопределенном возрасте, когда какая-то сила все вытягивает, вытягивает вверх, голос то басит, то «дает петуха», руки становятся непомерно длинными и не знают, куда спрятаться, на шее появляется цыплячий пушок, а загорелые щеки покрыты, словно проступившей солью, белыми волосками. Пройдет два-три года, и раздадутся плечи, округлятся локти, заиграют налитые мускулы, станут все они ладными и стройными юношами. Сейчас же многие из них какие-то нескладные, с острыми коленками, длинными шеями, но с милой непосредственностью, подкупающей ребячливостью.
Павлик Авилкин, посматривая на себя в зеркало, самоуверенно говорит своему другу Дадико Мамуашвили:
— Я крупным полководцем буду… Это точно! У меня, видал, глаза стальные! — Он воинственно суживает и без того маленькие зеленоватые глаза. — Стальные, как у Суворова!
— У тебя на щеках конопатины; таких полководцев не бывает, — смеется друг.
И правда, щеки Павлика походят на сорочьи яйца: крупные желтые веснушки сбегают на шею и даже на плечи.
— Загорю! — решительно обещает кандидат в полководцы.
Тон в отделении Беседы задает Артем. Недавно он собрал ребят, переписал на бумажку прозвища — здесь были и Хрипун, и Рамзес, и даже Мясокомбинат — и, крикнув: «Кличкам конец!», сжег бумажку.
Каменюка достал где-то офицерские общевойсковые погоны и теперь неизменно носит их в кармане брюк. То, что погоны общевойсковые, не было случайно: сначала Артем увлекался танкистами, потом разведкой, но после одного разговора с Ковалевым решил идти в пехоту.
Рано утром капитан Беседа повел своих «воинов» в поход.
У каждого из них компас, карта местности с подготовленными данными для движения по азимуту. Капитан заранее, с вечера, спрятал под камнями в дуплах записки — их должны разыскать разведчики.
В вещевом мешке Артема два кремня, где-то раздобытый узкий термос, сухари и цветные карандаши — для выпуска в походе боевого листка. На боку ловко прилажен котелок: Каменюка был запасливым.
Часа через полтора разведчики достигли пригорка, и Алексей Николаевич, подождав, пока соберутся все, усадил ребят отдыхать под старой сосной. Делились впечатлениями; возбужденно и так подробно, словно капитан ничего не видел, рассказывали ему, как нашли хитрее всего запрятанную записку:
— Самсонов догадался!
— Из дупла камень вытащил…
— А под камнем ма-а-люсенькая бумажка!
Когда все выговорились, Алексей Николаевич спросил:
— Вот захотелось бы вам нарисовать картину. Поглядите вокруг, что бы вы избрали?
Они стали внимательно присматриваться: кора сосны, под которой сидели, была медно-красной наверху, у пышной и зеленой хвои, а внизу — серой, потрескавшейся. Кое-где на земле виднелись головки грибов, они будто выглядывали с любопытством, — матовые, бархатистые, сургучно-красные, бурые. Табуны коней паслись по ту сторону железнодорожного полотна у пламенеющего по-осеннему леса. Высоко в небе застыли легкие облака. Вдоль полотна тянулись телеграфные провода, похожие на четкие нотные строчки. Глядя на эту картину, капитан начал декламировать:
…Я люблю свои березы, Свои леса, свои луга, И ночи летние, и грозы…До чего хорошо! Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать…
После минутного молчания заговорили все разом. Когда выдвинуто было по крайней мере с десяток сюжетов предполагаемых картин, Алексей Николаевич, одобрив некоторые из них, сказал:
— А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль — комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии. Это новая деревня, созданная нами. Значит, нужны и новые картины. Березы и луга те же, но будет в картине и новое. — Он любовным взглядом окинул пейзаж. — А теперь, — весело предложил Беседа, — найдите среди молодых сосен своих ровесниц. — И рассказал, как это делать по мутовкам — кольцевым расположениям веток вокруг ствола.
Мгновенно все разбежались, словно вспугнутая воробьиная стая. Послышались возгласы:
— Нашел! Ей, как и мне, четырнадцать лет!
— А вот тринадцать!
— Товарищ капитан, а сколько сосна живет?
— До трехсот лет.
— Ого!
Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Артема Каменюки — это был его триумф. Восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув фуражку в белом чехле на макушку, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге:
— И эх, ты-ы, жизнь походная! — и даже присвистнул от избытка чувств.
Алексей Николаевич укоризненно посмотрел на него, но Артем сделал вид, что не заметил этого взгляда.
К обеду возвратились в лагеря, и здесь произошел случай, о котором капитан Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.
Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что вчера во время купанья у него отнял ремень суворовец из отделения капитана Беседы. Когда вдали показался Артем Каменюка, пострадавший твердо сказал: «Вот этот!»
Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет.
— Хорошо, я приму меры, — хрипло сказал он офицеру, который привел малыша. Те ушли.
В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой. В такие моменты он может своей несправедливостью непоправимо испортить долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. «Право на гнев» не означает права потери самообладания. Минуты затемнения, после которой долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.
Беседа подозвал Артема и закричал срывающимся голосом:
— Как вы смеете позорить нас!
Артем, ничего не понимая, поднял глаза на капитана. Увидя его лицо, бледное, расстроенное, гневное, Артем испугался, испугался не за себя, хотя и понял сразу, что его обвиняют в чем-то тяжелом и несправедливом, а за этого человека, ставшего для него родным отцом.
— Товарищ капитан, — зачастил он, — да вы не волнуйтесь… Вы успокойтесь… товарищ капитан…
— Уходите с моих глаз! — провалился в яму Алексей Николаевич. — Немедленно! — И забегал, лихорадочно раскуривая трубку. «Значит, ничто не пошло ему впрок, опять за старое! Все, что я делал, — бессмыслица… Значит, обманывался, считая, что добился честности! Не оправдалась доверчивость, с которой отдавал на хранение ключи от своего шкафа, преждевременна была радость при виде нетронутой, случайно забытой соблазнительной вещи. Значит, глубокая вера, с которой говорил отделению: „У нас все честные“, — оказалась просто самовнушением!»