Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Раньше были, — неопределенно ответил Павлик.
«Ну, зачем юлить?» — возмущенно думал Ковалев. Он считал себя ответственным и за Авилкина, хотя не дал ему рекомендацию, как тот ни упрашивал.
Кто-то из членов бюро, просматривая небольшую ведомость, сказал:
— Да у него и двойка, оказывается, есть…
— Я хочу быть, как Маресьев, а домашние задания выполнять скучно! — выпалил Авилкин, полагая, что этим он заранее снимет с себя какие бы то ни было обвинения.
Все рассмеялись.
Майор Веденкин счел необходимым вмешаться.
— А как вы думаете. — обратился он к Авилкину, — почему Маресьев совершил свой подвиг?
— Ну, ясно, герой! — не задумываясь, ответил Павлик и победно посмотрел на учителя: «Получили? Засыпать хотели!»
— А что толкало его на геройство? — настойчиво продолжал спрашивать Виктор Николаевич.
Павлик растерянно молчал. Странный вопрос: ну, герой — герой и есть.
— Этого вы не понимаете, — сожалея, сказал майор и, обведя присутствующих взглядом, объяснил: — Истекающий кровью Маресьев полз восемнадцать суток к своим, потому что у него развито было чувство долга. Он решил: каких бы усилий ему это ни стоило, возвратиться в строй, продолжать борьбу! Значит, кто хочет быть похожим на Маресьева, должен уметь преодолевать любые трудности для блага нашей Родины. В училище у нас тот проявляет героизм, кто настойчиво, не жалея сил, учится. Такой человек готовит себя к будущим подвигам, закаляет свою волю.
Авилкин кивнул головой: ясно, мол, и я так думал!
Председательствующий обратился к нему:
— Вы можете дать бюро твердое обещание учиться только на четыре и пять?
— Не могу! — зашнырял глазами по сторонам Павлик.
— Почему? Ведь берут обязательства стахановцы на производстве.
— Ну да! Сравнили! Наша же работа умственная! — заюлил Авилкин. — Если б мне станок дали, я бы, ого-го, показал! А в нашей работе разве можно точно сказать, что двойку не схватишь? Нет гарантии!
Председательствующий не выдержал:
— Надо, товарищ Авилкин, быть серьезнее и думать о чести своего училища!
Предложение поступило одно, и его приняли единогласно: «Как недозревшего, Авилкина пока не принимать, воздержаться».
Павлик воспринял решение безболезненно. Можно было заметить тень удовлетворения на его лице: «Ну, не удалось, так не удалось. Зато на бюро побывал! Люди специально ради меня собирались».
Садясь на место, он уверенно пообещал:
— Дозрею!
Секретарь бюро Анатолий Бирюков настоял, чтобы в протокол записали: «Комсомольцам, давшим рекомендации суворовцу Авилкину, указать на несерьезный подход к делу».
Владимир молча корил себя: «Я недостаточно над ним поработал… Надо будет заняться основательнее».
Пока разбирали заявление Павлика, Артем сидел ни жив ни мертв. «И меня так, и меня!» Волнение усилилось еще и оттого, что перед самым собранием Каменюке рассказали, как недавно исключили из комсомола Пашкова «за индивидуализм». Артем тогда спросил с тревогой:
— А что это?
Авилкин затараторил:
— Не знает, что такое индювидуализм!.. Это когда человек надуется, как индюк, и считает, что лучше всех на свете.
— Брось болтать, — строго прервал Павлика кто-то из старшеклассников. — Это когда с товарищами не считаются, много о себе мнят.
«Может, и я такой? — напряженно думал Артем. — О товарищах мало заботился, Авилкину не помогал…»
Но когда Артем Каменюка встал и почувствовал на себе десятки внимательных и дружелюбных глаз, он приободрился и ему сразу стало легче.
Веденкин с удовольствием посмотрел на Артема. Как вырос парень за последние два года! Сколько ему? Около пятнадцати кажется. Высокого роста, ладно сложенный, со смелым взглядом темносиних, с «отчаянной» глаз — такие трудно представить испуганными. У правого виска память о давней уличной схватке — шрам, похожий на продолжение темной брови.
«Чудеса мгновенного перевоспитания! — насмешливо вспомнил чьи-то слова Виктор Николаевич и усмехнулся: — Выдумка досужих умов. Только упорством, неунывающей настойчивостью добьешься успеха в этом деле! Были, конечно, и у Артема вывихи в поведении и, возможно, будут еще, незачем обольщаться и идеализировать».
В прошлом году Артем создал у себя в роте ТОГВ и ЦСР. ТОГВ — Тайная организация — Гроза Вселенной, а ЦСР — Центральный склад разведчика.
ЦСР — это была узкая, длиной в руку, дыра под печкой, ловко заложенная кирпичом. В дыре хранились электрический фонарь, компас, фара от автомобиля и веревка, раздобытая в прачечной.
На стенах, классных досках, тетрадях, книгах появились таинственные буквы ТОГВ и ЦСР. Артем тогда бредил разведкой, упоенно читал книги о ней, выдумывал пароли, планы, шифры.
Он мечтал о подвиге в тылу врага, о том, как проникнет к ним в штаб, похитит документы огромной важности.
Вот он сидит среди врагов, а они и не подозревают ничего… Какая выдержка нужна, храбрость, преданность своей Родине!
Тутукин, узнав о ТОГВ и ЦСР, взвился, загремел о «политической подкладке дела», о «корнях», забил в набат — на партийном собрании, на педагогическом совете.
Зорин, вызвав к себе Тутукина, терпеливо вразумлял его:
— Чего ты, Владимир Иванович, крик поднял? Подумай, не проще ли было бы тому же Беседе организовать кружок разведчиков, назвать его, скажем, КСВ — «Кружок смелых воинов». Впрочем, это дело выдумки. И пусть у них будет «тайный склад» (только бы мы о нем знали), и сам помоги веревку достать — зачем же им из прачечной тянуть?
После раскрытия злополучных ТОГВ и ЦСР, встречая Артема, полковник каждый раз добродушно спрашивал:
— Как дела, Гроза Вселенной?
И Каменюке хотелось провалиться сквозь землю — такой глупой казалась теперь эта выдумка.
— Расскажите свою биографию, — обратился к Артему секретарь бюро.
Каменюка готов был к этому вопросу и все же не сразу начал:
— Родился я в 1932 году… Три класса окончил… Тут война. Папа и мама — учителя, их фашисты повесили за то, что прокламации писали… Наши пришли… Я в Суворовское поступил…