Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Ковалев не святой, как и все мы, — кричит Братушкин с места, — но он за товарища в какой хочешь огонь полезет… А ты одного себя любишь!
Как водится в таких случаях, Пашкову припомнили все: и то, что он в позапрошлом году поручал малышам Тутукина чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от общественного поручения: «Я выпускник».
Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия — звонкоголосого, обычно смешливого Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему говорить суровую правду, но иначе поступить не может.
— Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, — говорил Павлик, — но надо быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед. Правильно? — Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив одобрение, продолжал: — В комсомоле кто? Молодые коммунисты! А он какой же коммунист? — «Он» прозвучало так отчужденно, будто Павлик отбросил последний мост, соединяющий его с другом. — Мы должны вопрос решать государственно… Предлагаю исключить за индивидуализм. Пусть знает, как отрываться от коллектива! Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… И в бою… сперва подумают: стоит ли рисковать собой? Им до всех дела нет…
Вот когда Пашкова проняло! Он поднялся, судорожно прикусил губу, но, ни слова не произнеся, опять сел. Потом снова вскочил и глухо пробормотал:
— Нет, я… не трус. Это неверно. Я вас прошу… Конечно, поздно… Но если поверите… — и умолк.
Его решили исключить из комсомола единогласно. В протоколе записали: «Довести решение до сведения всех комсомольских групп».
Боканов понимал, почему комсомольцы поступили именно так: они думали не только о Пашкове и хотели на этом примере научить и предостеречь других.
Конечно, офицер мог выступить в защиту Пашкова, и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, Боканова, а не ради Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: «Геннадий не потерян окончательно для коллектива. Стоит над ним потрудиться, чтобы возвратить в свою семью. Двадцать четыре сильнее одного. Они в силах, если и не переделать его, то, во всяком случае, сделать намного лучше. Надо, раскалив добела, постараться отковать нужную форму».
Боканов медленно шел домой тихой, пустынной улицей. Его преследовало сознание собственной вины. В какой-то мере комсомольское собрание осуждало и его, воспитателя. Да что в какой-то — в решающей! Упустил Геннадия Пашкова из виду, успокоило видимое благополучие.
Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомольцы перестали нуждаться в мелочной опеке, на помощь воспитателям поднялась чудесная сила, теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? — воспитатель получил успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было «пять отделений» — несколько боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов; сплоченного же коллектива не было. Теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь отделения, общность интересов, товарищеская спайка.
Где-то далеко прозвенел, заскрежетав на повороте, трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты фары машины и, на мгновение осветив дорогу и длинный забор, скрылись в переулке. Опять стало темно и тихо.
«Индивидуальный подход к детям», — вел свой обычный вечерний разговор с самим собой Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итоги дня, подумать о будущем. «Но зачем же фетишизировать этот „индивидуальный подход“? Да, он необходим, но самое важное — это путь всего коллектива… чтобы товарищ уважал товарища. Надо — беспрекословно подчинись коллективу; надо — прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже тебе очень неприятно. В этом тоже мужество и чистота отношений».
Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, он силился понять, что это, и, наконец, догадался — курлыкали журавли, улетая на юг.
ГЛАВА X
Стояло погожее утро поздней осени, с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу — благоустраивать город.
Черный дым стлался над котлами с асфальтом. На решетчатых воротах сквера висели портреты стахановцев. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры прилаживали на высоких железных столбах шары плафонов.
Город — в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса — походил на огромный лагерь новостройки.
Отряды суворовцев, «приданные» телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу, и только одежда отличала их.
Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Илюши Кошелева — он колол дрова, да Павлика Авилкина — мыл пол в классе.
Оркестр почти непрерывно играл марш и веселые песни. Под музыку работалось особенно хорошо.
Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, внимательно посмотрел на фигурки суворовцев — с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга.
Дадико, как всегда, старается быть поближе к Володе. Ковалев уступает ему только что вырытую ямку, а сам начинает копать рядом, тихо, в лад оркестру мурлыча песенку.
— Володя, — мечтательно спрашивает Дадико, склонив голову набок и любуясь посаженным деревцем, — как ты думаешь: при коммунизме здесь будет тенистая аллея?
— Будет! А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости и зайдем сюда погулять… Ты к тому времени станешь капитаном… Здорово, а? Капитан Мамуашвили!