Алый камень
Шрифт:
Выпили по кружке кипятку с шоколадом, Егорышев забросил за спину сумки, ружье, подал Матвею палку и сказал:
— Поехали.
Матвей двинулся вперед. Первые несколько шагов он прошел быстро, затем стал все тяжелее налегать на палку и в конце концов побрел, пошатываясь и волоча раненую ногу. Егорышев понял, что он очень скоро свалится, и с тревогой подумал, что сегодняшний день будет тяжелым, так как у него самого по-прежнему болит голова и колени стали как будто ватными: наверно, он простыл ночью, и заболел.
Солнце взошло, но туман не рассеялся, а стал еще гуще, и солнце просвечивало сквозь него белым расплывчатым пятном.
Матвей споткнулся, выронил палку и сел на землю, растерянно глядя на Егорышева.
— Что ж, — сказал Егорышев. — Все-таки километра полтора ты прошел, дал мне фору.
Он поправил ружье и сумки, нагнулся и поднял Матвея на руки. Матвей был гораздо тяжелей, чем вчера, нести его было неловко, и через полкилометра Егорышев сказал:
— Полезай на закорки. Верхом поедешь.
Строганов промолчал. С той минуты, как Егорышев взял его на руки, он не произнес ни слова. Он покорно позволял делать с собой все, что угодно. Лицо его вытянулось, глаза лихорадочно блестели.
Егорышеву было худо. Ему казалось, что он не двигается с места, а просто топчется в тумане и под его ногами все тот же клочок мокрой, измятой травы.
В полдень туман как-то сразу рассеялся, словно чья-то рука сдернула с земли одеяло, и Егорышев увидел далеко впереди знакомые сопки и черную полосу кустарника. До сопок было километров пять, и Егорышев понял, что не дойдет. Он уже не мог идти, он не шел, а падал вперед, каждый раз каким-то чудом успевая переставить ногу и избежать падения. Нужно было отдохнуть, но он знал, что если остановится — рухнет на землю и больше не встанет, поэтому продолжал идти, раскачиваясь из стороны в сторону и согнувшись под тяжестью Матвея, а земля медленно уползала из-под его ног.
Егорышев не знал, сколько прошло времени — несколько часов или минут! Дорогу преградили густые заросли. Он поднял глаза и увидел, что стоит перед узким проходом, прорубленным в массе кустарника. Солнце было уже за спиной. Бесформенная, огромная тень шевелилась на ветках.
Егорышев шагнул в проход, и колючки хлестнули его по лицу. Он не почувствовал боли, только нагнул голову, чтобы уберечь глаза. Через несколько минут его лицо покрылось кровоточащими царапинами. Колючки тянулись к нему, рвали одежду, пытались остановить, а он ломился вперед, ослепнув от крови и что-то непонятно и грозно мыча сквозь стиснутые зубы.
Матвей молчал. Тело его стало таким тяжелым, что Егорышев корчился под ним, как под каменной плитой.
Не было ни земли, ни неба, ни времени. Все смешалось в черный, мелькающий, бесконечный круг. Наконец эта мука кончилась, блеснул свет, и Егорышев увидел у подножия холма палатку. Ветер надул ее, как парус, стремясь оторвать от земли. Парусина гулко хлопала и приподнималась над кольями, но веревки крепко держали ее, и палатка была похожа на огромную птицу, попавшую в силки.
Егорышев направился к ней, но не дошел. Он упал тяжело, с размаху, как подпиленный дуб, и потерял сознание.
Когда он очнулся, была ночь. Пахло костром. Потрескивали ветки. Матвей стоял на коленях и пытался влить ему в рот горячую воду из кружки.
— Погоди, — медленно сказал Егорышев. Ему показалось, что это произнес кто-то другой. Он сел, покачнулся и оперся руками о землю. Перед глазами завертелось огненное колесо.
— Выпей, выпей, — прошептал Матвей. Егорышев выпил воду и с трудом проглотил ломтик шоколада. Шоколад был скользкий и холодный.
— Я хочу… с тобой… поговорить, — отдыхая после каждого слова, сказал Матвей. — Ты можешь… серьезно… меня выслушать?
Егорышев кивнул.
— Завтра ты пойдешь один… Погоди… Так нужно… Другого выхода нет… Иначе пропадем оба… Ты дойдешь и пришлешь сюда помощь… Я буду ждать… Ты слышишь, Степан? Не упрямься. Один ты, может быть, дойдешь…
— Ерунда, — ответил Егорышев.
Матвей опустил голову и долго молчал. Потом горько сказал:
— Что толку в нашей гибели, если никто не узнает об Алом камне? Я думал, что нашел друга. А выходит, ты мне враг.
— Конечно, я твой враг, — ответил Егорышев и перевернулся на живот. Так меньше ломило поясницу.
— Конечно, а ты как думал? Хорошо, что у тебя глаза открылись.
— Но ты ведь сам согласился, что моя находка важнее моей и твоей жизни! — с отчаянием сказал Строганов. — Ты должен дойти, понимаешь, должен! Ты обязан принести людям Алый камень! Люди ждут его!.. Оставь меня, иди!
— Нет!
— Но почему?
— Потому что ждут не только этот камень. Тебя тоже ждут, — ответил Егорышев. Он выпил еще кружку кипятка и повернулся к Матвею спиной. Его бил озноб. Матвей накрыл его спальным мешком.
На рассвете он проснулся. Ноги и руки закоченели. Онемели даже губы. Костер потух. На траве, на кустах, на палатке густо лежал иней. Туман стелился над землей. Черные сопки дремали, их ледяное дыхание касалось Егорышева.
Он сел, оглянулся. Матвея не было. «Ушел в палатку», — подумал Егорышев и стал рыться в карманах, отыскивая спрятанную половинку сигареты. Он нашел ее, подполз к пепелищу и прикурил от уголька. Встать он не мог. Тело стало немощным, как у старика.
Взошло солнце, и Егорышев увидел, что брезентовый полог палатки снаружи пристегнут. Неясная тревога охватила его. Он встал и, волоча ноги, пошатываясь, направился к палатке. Голова кружилась, и ноги были чужими и непослушными. В палатке Строганова не оказалось. Егорышев вполз туда и обшарил все углы.
Выбравшись наружу, он огляделся. По серому небу неслись клочья бледно-розовых облаков.
—Матвей! — позвал Егорышев.
Ветер тонко, одиноко засвистел в ответ.
Вернувшись к тому месту, где он спал, Егорышев заметил на одном из кустов белый клочок. Он протянул руку и снял с ветки листок бумаги, вырванный из блокнота. Егорышев с трудом разобрал неровные строки, нацарапанные карандашом: «Не ищи меня. Здесь недалеко охотничий домик. Я пошел туда. Там продукты и медикаменты. Камень отдай Анциферову. Мангульби меня найдет. Жму руку. Матвей». Буквы расползались в разные стороны, но подпись внизу была твердой и уверенной, как на картинах…