Алый камень

Голосовский Игорь Михайлович

Острая, нестерпимая боль пронзила сердце Егорышева, и он застонал. Шофер посмотрел на него в свое зеркальце и снизил скорость…

— Поезжайте, пожалуйста, по Ломоносовскому проспекту, — попросил Егорышев.

Шофер повиновался, и вскоре замелькали знакомые корпуса. Егорышев увидел свой дом и окно на десятом этаже, которое ничем не отличалось от других окон. Он увидел это окно и сказал:

— Прощай, моя лада… Прощай!

Он сказал это не вслух, а про себя, но ему показалось, что вся улица, весь мир услышал

его слова. Они прогремели у него в ушах, как набат.

Исчез Ломоносовский проспект, и потянулась набережная Москвы-реки. Показалось массивное здание Управления лесного хозяйства. Егорышев расплатился с шофером, поднялся по лестнице и вошел в комнату, в которой проработал три года. Было четыре часа: рабочий день подходил к концу. Зоя Александровна печатала на машинке, Долгов царапал пером по бумаге, инженер Кудрявцев щелкал на счетах. Все они показались Егорышеву очень маленькими, он даже удивился, что раньше не замечал, какие они маленькие, серые и невзрачные в своих аккуратных, хорошо сшитых костюмах… И потолок в комнате стал как будто ниже, и воздух еще гуще пропитался запахом столярного клея и застарелой пыли.

Дверь кабинета открылась, выглянул Лебедянский. Он хотел, наверно, позвать Зою Александровну, но взгляд его упал на Егорышева. Лебедянский первый заметил Егорышева и громко сказал:

— Ага. Наконец-то изволили прибыть. Прошу вас зайти ко мне.

В комнате стало тихо, Зоя Александровна перестала печатать. Сотрудники приподняли головы от столов и уставились на Егорышева. Долгов вздохнул. Егорышев вошел в кабинет и увидел в кресле у стола парторга Федорова.

— Здравствуйте, — сказал Егорышев. Федоров кивнул и нахмурился.

Лебедянский зажег свет, задернул шторы и, усевшись за стол, прищурился. Несколько секунд прошло в молчании.

— Ну, — негромко сказал Лебедянский. — Может быть, вы объясните, почему совершили прогул?

— Это теперь не имеет значения… Хотя, конечно, я должен был приехать вовремя…

— Вот как! Для вас прогул уже не имеет значения! — удивился Лебедянский. — Ну, знаете! — Он развел руками и покосился на Федорова. — Я просто не представляю, как при создавшейся ситуации вы мыслите себе работу в нашем отделе…

— Я не собираюсь тут оставаться, — устало сказал Егорышев. — Я прошу дать мне расчет.

— Куда же вы теперь? — помолчав, спросил Лебедянский. В голосе его звучало облегчение.

— Буду работать! — тихо ответил Егорышев и глубоко вздохнул,

— Что ж, не стану чинить препятствий… Не хочу портить вам личное дело… Оформим по собственному желанию, хотя за прогул я мог бы… Ну, не будем вспоминать прошлое… Все-таки странные вы люди, нынешняя молодежь! Вы согласны со мной, товарищ Федоров? Ничего они не ценят, ничем не дорожат… И вот с такими мы должны построить коммунизм!

— Прежде чем коммунизм строить, вы сначала дачу верните! — глухо сказал

Егорышев.

— Какую… дачу?! — беспомощно спросил Лебедянский. Лицо его стало серым.

— Ту самую, которую вы продали, отняв у детей покойного Гольдберга. Наследники-то настоящие они, а не вы…

— Я… я не знал, — пробормотал Лебедянский.

— Всё вы прекрасно знали, потому и отпуск мне не хотели давать, боялись, что в Красноярске раскроется все… Не бойтесь, я на вас доносить не пойду, а Леночке и Косте дача не нужна. Дачи нужны таким, как вы! Пользуйтесь! Живите в своих дачах, продавайте их, копите деньги на книжках, разъезжайте на машинах. Не так-то уж вас много. Только о коммунизме не говорите!

Егорышев вышел из кабинета. Рабочий день окончился, и комната была пуста. В коридоре топтался Долгов.

— Плохо? — сочувственно спросил он. — Как же это ты так, брат?

— Да вот так, — ответил Егорышев.

— Хворал, что ли? — поинтересовался Долгов. — Бледный, как стенка. Ты сейчас куда? Домой?

Егорышев пожал плечами и стал спускаться по лестнице.

— Поехали ко мне, — предложил Долгов, поравнявшись с ним. — Выпьем, закусим, ты все расскажешь… Правда, меня там Танька дожидается, но она будет тебе рада…

— Все равно, — ответил Егорышев.

Он вспомнил расписание самолетов и решил, что завтра, пожалуй, не успеет улететь. Нужно еще оформить расчет, взять деньги из кассы взаимопомощи и зайти к маме.

Электричка остановилась возле мокрой, пустынной платформы и, загудев, умчалась.

Была поздняя осень. Опавшие листья устилали деревянные тротуары. Березки стояли голые, дача Долгова выглядела сиротливой и обнаженной без зеленого убора деревьев.

Окна были открыты, там горел свет и слышалась музыка проигрывателя.

— Скучать не любит! — с усмешкой сказал Долгов.

Таня обрадовалась, увидев Егорышева, но ничего не сказала, только взмахнула накрашенными ресницами. Долгов достал из кармана бутылку водки и кивнул Тане:

— Сообрази-ка!

Таня накрыла на стол и откупорила бутылку. Расставляя тарелки, она с интересом поглядывала на Егорышева.

На том месте, где висела картина Строганова, на стене было темное, скучное пятно.

— Ну, с возвращением! — сказал Долгов и поднял стакан.

— Я не буду пить, — ответил Егорышев.

— Напрасно. Как раз тебе сейчас нужно выпить… Его с работы уволили, — объяснил Долгов Тане.

— Не надо ему пить, — негромко сказала она, — и не приставай к человеку…

— Пожалуйста, у нас полная демократия! — обиделся Долгов.

Он осушил стакан, с шумом выдохнул воздух и сказал Тане:

— Поставь-ка пластиночку, которую я в прошлый раз купил.

Таня включила проигрыватель. Послышалась тихая, медленная музыка.

— Да не эту!—с досадой сказал Долгов. — Я тебя просил мексиканскую…