Алый король
Шрифт:
— Нет, мы не настоящая дозорная стая. Подобной чести нам не выпало. Но мы все равно наблюдаем, так? Ты, как и я, понимаешь, что наши злейшие враги среди предателей — звездные искусники.
Бъярки посмотрел бывшему Ультрамарину в глаза.
— Мы выучили это на Просперо.
Дион остановился и встретил взгляд Бёдвара. Замыкавшие отряд вораксы зашипели на двоичном коде, недовольные задержкой.
— Ты был там? — спросил Пром. — Сражался против Тысячи Сынов?
Космический Волк кивнул.
— В том бою мы потеряли многих братьев, но перебили отпрысков Демонического Владыки.
— Демонического
— Йа, Магнуса. Короля-в-алом, — сказал Бъярки, для наглядности прикрыв глаз ладонью. — Вот он, Свафнир Раквульф, уложил своим чертовски огромным нуль-копьем столько багряных колдунов, что и не сосчитать. А он, Ольгир Виддоусин, единственный из целой стаи выжил в последней битве перед гигантской стеклянной пирамидой.
Затем Бёдвар показал на легионера с бочкообразной грудью, раздвоенной бородой и пощелкивающим красным имплантатом в глазнице.
— Когда вожак чернокнижников наслал на Харра Балегюра гибельный малефикарум, он спасся тем, что вырвал себе глаз.
— Ага, и скальды вечно напоминают мне об этом! — прогромыхал Харр, и Сестры обеспокоенно оглянулись на него. Воин постучал по протезу костяшкой пальца. — Как будто я могу забыть.
— А это, — продолжил Бъярки, указав кивком на легионера, обе ноги и одна рука которого поблескивали некрашеным металлом аугментаций, — Гирлотнир Хельблинд, щитоносец Тра. Он оборонил раненого Виддоусина, когда исчадия Подвселенной хотели перерезать нить воина.
— В нем больше бионики, чем плоти.
Бёдвар наклонился к Диону, будто решив сострить.
— Вот почему мы прозвали его Приглашающим Копья. По-моему, он чрезмерно радуется боли.
— Как и все мы, разве нет? — спросил Пром.
— Лемюэль?
Он поднял голову и заморгал, вглядываясь в полумрак.
Два силуэта. Смутные очертания женщин в дверях его камеры. Узник невольно стиснул в руках керамическую урну, которую бережно хранил на протяжении всех этих лет. Все арестанты знали, что ее лучше не трогать, и даже Сестры Безмолвия, по неведомым Лемюэлю причинам, не стали отбирать у него сосуд.
Женщина, обратившаяся к узнику, переступила порог. Когда-то ее кожу украшал чудесный загар, но, как и все обитатели Камити-Соны, от нехватки света она стала бледнее мертвеца. Длинные темные волосы сменились седым «ежиком», и только разные глаза — изумрудно-зеленый и карий с золотыми искорками — по-прежнему сияли жизненной силой.
Ее темнокожая спутница всегда была тонкокостной, но тоже осунулась и словно бы потускнела за годы в тюрьме.
— Камилла? — произнес Лемюэль Гамон. — Чайя?
— Да, — ответила Шивани. — Ты готов?
— К чему?
— Мы решили пройтись вместе, помнишь?
— Правда? — прохрипел он пересохшим горлом. — Точно, пройтись. Вместе.
Воспоминания Лемюэля о Камилле и Чайе были неполными и ненадежными, как и всё, что сохранилось в его разуме. Гамону казалось, что прежде — очень давно и весьма далеко отсюда — их связывала дружба. Вероятно, он не ошибался, поскольку женщины припоминали то же самое.
Думая о жизни до Камити-Соны, узник словно бы чрезмерно быстро листал книгу с пропусками в тексте. Самые заветные моменты его прошлого исчезли, вырванные из памяти или разбитые
Но, несмотря на всё, что сотворили с тремя людьми череполикие дознаватели, сокрушившие им рассудок, они не забыли о своей дружбе.
— Точно, — повторил Гамон. — Неплохо бы нам пройтись.
Улыбнувшись, он кое-как поднялся с лежащего у стены матраса. Вся дозволенная меблировка камеры состояла из этого тюфяка и обрезиненного горшка, до середины заполненного мочой.
Лемюэль помедлил секунду, удерживая равновесие. Он помнил себя толстяком, но за несколько лет на тюремных пайках исхудал до дистрофии.
— Где погуляем сегодня? — уточнил он.
— Может, побродим по Елисейским полям? — предложила Шивани. — Оттуда к Асфоделевым лугам [71] и там закончим?
— Ты всегда воображаешь лучшие места, — похвалил Гамон.
Женщины расступились, пропуская его. Камилла улыбнулась и кивнула урне в руках Лемюэля:
— Привет, Каллиста!
Спустившись с верхних уровней, где тянулись ряды камер, они вышли на первый этаж Камити-Соны — громадный куполовидный зал шириной в несколько сотен метров и высотой почти в километр. К сводчатому потолку уходили гладкие стены из черного камня, равномерно усеянные нишами, которые напоминали ячейки-усыпальницы в каких-нибудь исполинских катакомбах. Темная кладка испускала свет, непрерывное и неизменное сияние, не просто безжизненное, но высасывающее жизнь из всех, кого оно касалось.
71
Елисейские поля (Элизий, Элизиум) — в античной мифологии часть загробного мира, где царит вечная весна и где избранные герои проводят дни без печали и забот. По Асфоделевым лугам блуждали тени умерших, не совершивших преступлений, за которые отправляли на «поля наказаний», но и не настолько героических и праведных, чтобы попасть в Элизиум.
Здесь находилось больше тысячи арестантов. Как и Гамон, Шивани и Парвати, они носили грязные робы-комбинезоны, а шею каждому из них натирал черный металлический ошейник, более тяжелый, чем казалось со стороны. Эти устройства не давали заключенным сбросить умственное оцепенение.
Одни узники собирались небольшими группами, другие апатично блуждали по залу, безразличные ко всему, кроме своих страданий. Большинство арестантов оставались в камерах: сломленные и изможденные, они уже не поднимались с изгаженных матрасов.
Камилла опустилась на одно колено, чтобы поговорить с грустной женщиной, матерью мальчика лет шести. Рожать детей в Камити-Соне строго запрещалось, поэтому ее, очевидно, привезли сюда вместе с ребенком.
— Кажется, я видел его еще грудничком, — заметил Лемюэль.
— Неужели мы так давно здесь? — спросила Чайя.
— А как его зовут? — поинтересовался Гамон. — Я забыл.
— Не знаю, — ответила Парвати, и на глазах у нее выступили слезы.
В памяти Лемюэля сохранился нечеткий образ Чайи из прежних, лучших времен. Он помнил женщину сильной и хладнокровной — сейчас Парвати была такой же потерянной, как и Гамон.