Алый знак доблести
Шрифт:
– Интересно, что они опять придумали?
– сказал он. Судя по его возмущенному тону, он ожидал какой-нибудь чудовищной гадости вроде новой порции пальбы и взрывов.
Его друг тоже встал и начал всматриваться в даль.
– Готов побиться об заклад, что мы уходим отсюда и будем перебираться на тот берег.
– Ну и ну!
– воскликнул юноша.
Они настороженно ждали. Очень скоро пришел приказ полку возвращаться в лагерь. Солдаты, кряхтя, вставали на ноги, с сожалением покидая мягкое и отдохновенное травянистое ложе. Они разминали затекшие ноги, сладко потягивались. Кто-то, злобно ругаясь, протирал глаза. Все стонали - «О, господи!». И негодовали на возвращение в лагерь не меньше, чем если бы им приказали снова идти в атаку.
Они медленно плелись по полю, по которому совсем недавно так остервенело мчались.
Полк шел на соединение с остальными подразделениями своей бригады. Добравшись до цели и перестроившись, колонной двинулись через лес. Выйдя на дорогу, они оказались в самой гуще других насквозь пропыленных войсковых частей и вместе с ними двинулись в путь параллельно расположению вражеской армии, определившемуся во время недавней передряги.
Проходя мимо безмятежного белого дома, они увидели возведенный перед ним аккуратный бруствер, за которым залегли в ожидании их товарищи. Орудия, выстроившись в ряд, обстреливали невидимого противника. Ответные снаряды поднимали тучи пыли и щепок. Вдоль траншей сломя голову скакали верховые.
Затем дивизия начала удаляться от поля боя и, описывая кривую, обходным путем все ближе подходила к реке. Когда этот маневр дошел до сознания юноши, он оглянулся через плечо на истоптанную, усеянную debris* войны землю. Облегченно вздохнул. Затем локтем подтолкнул друга.
– Ну вот, все позади,- сказал он.
– И верно, позади,- согласился тот, в свою очередь оглянувшись.
Оба задумались.
Мысли юноши сперва были смутны и неопределенны. Что-то менялось в его сознании. Сперва он никак не мог освободиться от сумятицы атак и отступлений и настроиться на обыденный лад. Все же постепенно густой дым, который окутывал его мозг, рассеялся, и он стал яснее понимать и себя, и новую обстановку.
Юноша уразумел, что существованию, которое сводилось к обмену выстрелами, пришел конец. Он оказался в краю небывалых, оглушительно грохочущих землетрясений и вырвался оттуда невредимым. Побывал там, где льется алая кровь, где царят черные страсти, и не погиб. Первым его чувством была радость.
Потом он начал вспоминать свои дела, провинности, свершения. Только что вернувшись оттуда, где его мыслительный механизм отказался работать, где он превратился в тупого барана, юноша пытался теперь сделать смотр всем своим поступкам.
И вот наконец они строем начали проходить перед ним. Go своей теперешней точки зрения он мог судить о них как сторонний наблюдатель, подвергая здравой критике, ибо, заняв новую позицию, отбросил немало былых предубеждений.
Принимая парад воспоминаний, он торжествовал и ни о чем не жалел, потому что самые видные, главенствующие места в этом шествии занимали поступки, совершенные им на людях. Деяния, свидетелями которых были его товарищи, проходили церемониальным маршем, облаченные в пурпур и сверкая золотом. Они бодро шагали под звуки музыки. Смотреть на них было истинным наслаждением. Юноша пережил счастливые минуты, созерцая эти раззолоченные образы, запечатлевшиеся в его памяти.
Он молодчина. С радостным трепетом юноша перебирал в уме уважительные слова однополчан о его поведении.
Но тут перед ним заплясал призрак бегства во время первого боя. В мозгу зазвучали негромкие, но тревожные сигналы. Он покраснел, свет в его душе начал пристыженно меркнуть.
Пришли и угрызения совести. Грозно возник образ оборванного солдата, того изрешеченного пулями, кровоточащего человека, который тревожился из-за вымышленной раны случайного спутника и отдал долговязому последние крохи своих сил и разума. Человека, ослепленного усталостью и болью, брошенного им, юношей, в поле на произвол судьбы.
При мысли, что кто-нибудь узнает об этом, его прошиб холодный пот. Неотрывно глядя в лицо призраку, он вскрикнул от негодования и ужаса.
Его друг повернулся к нему.
– Что с тобой, Генри?
– спросил он.
Вместо ответа юноша разразился неистовой бранью.
Он шел по узкой, осененной ветвями дороге среди болтающих товарищей, а над ним упрямо склонялось воспоминание о содеянной жестокости. Оно все время было с ним, заслоняя образы, облаченные в пурпур, сверкающие золотом. О чем бы он ни старался думать, любая мысль приводила с собой сумрачную тень покинутого в поле человека. Юноша украдкой поглядел на товарищей, уверенный, что его лицо, как зеркало, отражает это неотступное видение. Но они, шагая не в ногу, сбив строй, азартно обсуждали свои подвиги в последней схватке.
– А вот если бы меня спросили, так я бы сказал, что нам как следует надавали.
– Это тебе надавали. По мордасам. Ничего нам, братец, не надавали. Вот спустимся сейчас к берегу, повернем и ударим прямо им в тыл!
– Да отвяжись ты со своим тылом! Я сам теперь понимаю, что к чему. Нечего морочить мне голову - тыл, тыл!
– Билл Смизерс говорит, лучше тысячу раз в бою побывать, чем один раз в этот ихний распроклятый госпиталь попасть. Ночью, говорит, был обстрел и снаряды как начнут сыпаться на раненых! В жизни, говорит, не видал такого сумасшедшего дома.
– Хэзбрук? Да он лучший офицер в полку! А уж глотка у него как у кашалота!
– Так ведь объяснял же я тебе, что мы зайдем к ним и тыл. Объяснял, так или не так?
– Ох, заткнись ты наконец!
Неотступное воспоминание об оборванном солдате выпило всю радость из сердца юноши. Он явственно видел этот образ своего греха и боялся, что уже никогда от него не избавится. Он не принимал участия в болтовне и жарищей, не смотрел на них, не замечал никого, а если замечал, то лишь потому, что ему мнилось - они проникли в его мысли и сейчас перебирают все подробности той сцены в поле.
Но постепенно юноша собрался с духом и взглянул на содеянное со стороны. И наконец глаза его прозрели, и он все увидел по-новому. Обрел способность оглянуться назад и без обиняков признать, сколь мало стоит трескучая пышность былых его витийств. И был счастлив, обнаружив, что от души их презирает.
И тогда, вместе с осуждением, пришла к нему вера в себя. Он ощутил спокойное мужество, идущее не от бахвальства, а от твердости и силы, как бы растворенных у него в крови. Понял, что, не дрогнув, пойдет туда, куда направят его те, кого он признал своими вожаками. Ему довелось взглянуть в лицо властительной смерти и обнаружить, что, в конце концов, она всего лишь властительная смерть. Он стал мужчиной.