Амелия
Шрифт:
Это вынуждает нас вновь обратиться к беседе доктора Гаррисона с высокопоставленным лицом (XI, 2). Негодование священника против мелкого политиканства, непомерных налогов, назначений на должности не по заслугам, а только в угоду интересов партийных группировок – это, вне всякого сомнения, негодование самого автора. Тем не менее, при сопоставлении с другими высказываниями Филдинга, рассеянными в тексте романа, начинаешь склоняться к мысли, что и с некоторыми рассуждениями циничного вельможи Филдинг тоже, в сущности, не может не согласиться. Ведь в поисках идеала доктор как человек книжный, в духе просветительских представлений, обращается к примеру древней Спарты, Афин и ранней истории римской республики. В ответ на это вельможа резонно замечает, что пытаться применить в современной Англии принципы управления, почерпнутые из греческой и римской истории, нелепо и невозможно; он тоже сравнивает нынешнюю Англию с римской республикой, но только в период ее полного упадка и разложения и заключает: «более развращенной нации, чем наша, на свете не бывало». Таков беспощадный приговор собеседника доктора Гаррисона, но ведь и сам автор «Амелии» говорит от своего лица примерно то же самое: «в наше время похоть, тщеславие, алчность и честолюбие торжествуют посреди безрассудства и слабодушия». Доктор и вельможа говорят на разных языках, и циничная откровенность вельможи, к сожалению, ближе к реальности, нежели нравственные, но книжные и далекие от реальной практики представления Гаррисона. Если идеалы Гаррисона и его упования на честного правителя – это идеалы Филдинга-просветителя, то в оценке реальности, в понимании того, что есть на самом деле, не соглашается ли, пусть против воли, Филдинг-судья с мнением вельможи, при всем своем отвращении к его цинизму? Это, на наш взгляд, в немалой мере спор Филдинга с самим собой и свидетельство кризиса просветительской теории рационального разумного общественного устройства, кризиса веры в возможность радикального усовершенствования его институтов. Роман «Амелия» знаменует переход к поиску смысла жизни, ее идеала в иной сфере бытия – частной, индивидуальной, семейной – к тем ценностям, на которых зиждется сентиментализм и прежде всего английский просветительский сентиментализм.
Вот почему в романе Филдинга перед нами предстают не просто «бедные люди», но и люди, не имеющие никакого отношения к государству, забытые им, оставленные им в небрежении, а потому и сами герои романа не обнаруживают никакого интереса к тем, кто правит Англией; их не прельщают гражданские почести, карьера, слава (недаром Амелия спрашивает мужа, что ему дороже – любовь, семья или воинские почести?). Этот роман, при всем его интересе к сфере социальной и правовой, прежде всего погружает нас в атмосферу частной жизни, он, в особенности ближе к финалу, свидетельствует о полном отторжении его героев от проблем общественных. Это тоже один из основополагающих принципов сентиментального романа и свидетельство кризиса просветительских идеалов. Спасение маленького человека не в разумном переустройстве общества, а в любящей, умеющей прощать и утешить жене, в семье и детях.
В расхожих читательских представлениях сентиментализм ассоциируется, и не без основания, с чрезмерной чувствительностью и слезливостью. В романе «Амелия» плачут много и по разному поводу; потоки слез то и дело облегчают героям душу. Плачут не только от горя, но и от счастья, при неожиданном радостном известии, от щемящих душу воспоминаний, в порыве благодарности, вызванной благородным или великодушным поступком. Плачут не только женщины, но и мужчины, и даже доказавшие свою храбрость на войне солдаты, так что офицер Бут и крестьянский парень сержант Аткинсон часто не могут слова вымолвить от избытка чувств или нахлынувших слез. При этом важно отметить, что легки на слезу, как правило, только хорошие добрые люди, чьи сердце исполнено сострадания к ближнему. Ни распутный милорд, например, ни высокомерный эгоистичный полковник Джеймс никогда не плачут, ибо им неведомы такие чувства. Узнав о том, как безжалостно власть имущие обошлись с сослуживцем Бута, Амелия восклицает: «Милосердный Боже, из чего же тогда сотворены наши вельможи? Быть может, они в самом деле существа особой породы, отличающиеся от остальных людей? Быть может, они рождаются без сердца?» (X, 9). Следовательно, этика сентиментализма делит людей на тех, кто умеет чувствовать (а значит и плакать, сочувствовать, сострадать), и тех, кто этой способности лишен, и чаще всего такими качествами наделены малые мира сего, те, кому ведомо горе. В этом преимущественно и состоит демократизм и гуманность сентиментализма.
Кроме того, именно сентиментализм, подчас не без внутреннего сопротивления читателей XVIII в., содействовал их эмоциональному воспитанию. Недаром Филдинг восклицает: «Ничто не доставляет мне большего удовольствия, нежели трогательные сцены (scenes of tenderness)!» Уступая вкусам тех читателей, коим трогательные сцены в тягость и кому неведомо удовольствие, доставляемое проявлением нежных чувств («of the tender kind»), он просит их пропустить следующую главу, которую так и называет «Сцена в трогательном вкусе» (III, 2) и которую он завершает выводом, что «такого рода сцены способны доставить усладу лишь сердцу, исполненному сострадания».
Вот это слово – tender – которое мы переводили и как «нежный», «деликатный», «трогательный», «сердечный», и еще слово – benevolent – «благожелательный», «участливый», «отзывчивый», «благорасположенный» – то и дело встречаются в тексте последнего романа Филдинга. Их вполне можно считать здесь ключевыми, определяющими человеческую сущность положительного героя сентиментального романа. Так, Аткинсон, характеризуя Амелию, говорит, что другой такой участливой и добросердечной души не сыщется во всей Англии, и на шкале ценностей сентиментализма это главные достоинства.
Тем не менее эмоциональность таких героев умеряется, контролируется их чувством долга перед близкими и вообще сознанием нравственной ответственности перед людьми. При всей их эмоциональной открытости, отзывчивости им чужда страсть, всепоглощающая, подчиняющая все в человеке. Это не романтические герои, немыслимые без страсти, притом страсти совсем не обязательно нравственной и высокой; это может быть и гордость, и ревность, и зависть – необузданные, не знающие меры; важно, что такая страсть наличествует, ибо тем самым подтверждается исключительность героя, его подлинность, она возвышает его над другими, над морем посредственностей. Таковы герои Байрона – его Гяур, Конрад, Лара, таковы персонажи русского романтизма – Алеко, Зарема, Демон, которых не останавливают возможные последствия их страсти, цена, которую заплатят за нее они сами и другие люди.
В сентиментальном романе эмоциональная температура много ниже и масштабы эмоций камернее. Более того, в последнем романе Филдинга страсти порицаются, ими наделены морально осуждаемые автором персонажи – прежде всего мисс Мэтьюз и полковник Джеймс. Потому что страсть выходит из-под контроля разума, ее последствия губительны как для самого порабощенного страстью человека, так и для окружающих. Филдинг убеждает читателей бежать от искушений любовной страсти; из всех обуревающих нас страстей, утверждает он, именно ей мы должны противостоять прежде всего, ибо даже в самых одаренных и благородных сердцах такая страсть дает очень пагубные всходы и порабощает в них лучшие природные качества (прежний Филдинг был, право же, снисходительней к этому чувству). Следует отметить, что и большая часть губительных поступков Бута представлена Филдингом как следствие его, Бута, ошибочной теории, будто поступки людей определяются в жизни преобладающими в данную минуту чувствами или страстью.
Автор и его персонажи то и дело признаются, что не в силах описать сцену нежности или горя, они не могут найти подходящих слов, выражений, «а посему, – признается Филдинг, – мне остается лишь воззвать к сердцам читателей, которые помогут им представить эти минуты» (VIII, 6). [432] Когда доктор Гаррисон застал Амелию в минуту крайнего горя с двумя приникшими к ее коленям малютками, «для очевидца, наделенного благожелательным сердцем, – это самое трагическое зрелище (курсив наш. – А.И.), и оно может послужить более веской причиной для горя и слез, нежели если бы ему довелось увидеть всех когда-либо существовавших на свете героев, повешенных на одной веревке» (IX, 1). Потому что и слово «герой» в этике сентиментализма понимается по-своему. Когда персонаж Филдинга говорит, что в жизни бывают минуты, за которые не жаль отдать целый мир, то он имеет в виду отнюдь не минуты героизма, успеха на гражданском поприще и прочее, а минуты любви, самопожертвования во имя любимого, минуты сердечных излияний. Так, Амелия в глазах Бута героиня, потому что нашла в себе душевные силы расстаться с мужем, уходящим на войну (III, 2).
432
Интересные хотя отнюдь не бесспорные соображения по этому поводу высказаны в кн.: Alter R. Fielding and the nature of the novel. Harvard university press, 1968. Ch. 5: Fielding's problem novel.
В романе отчетливо проявилась и другая столь характерная для сентиментализма идея противопоставления и явного предпочтения деревенской, близкой к природе и, следовательно, естественной жизни – жизни городской, а тем более светской, заполненной иссушающей, бессмысленной суетой, никчемными формальностями этикета, приемов, визитов и развлечений. Настоящая гармония жизни и человеческих отношений царит в деревенской хижине крестьянки – кормилицы Амелии, – там и опрятность, и душевный покой, и почтительная сыновья любовь сержанта Аткинсона к своей матери, и довольство своим жребием, и чувство собственного достоинства, и природная деликатность этой необразованной старухи и, пожалуй, главное – довольство малым, счастье незаметного скромного существования – вот идеал, который сентиментализм предлагает миллионам простых смертных, тем, кто проходит свой жизненный путь безвестной тропой. Амелия то и дело повторяет, что не страшится бедности, что на пропитание всегда можно заработать трудом своих рук (дочь богатой помещицы, дворянка, она не стыдится и не страшится такого удела!) – лишь бы рядом были муж и дети.
Буты счастливы, сидя за скромным ужином, наблюдая забавные шалости своих детей, вспоминая картины недавнего прошлого и делясь надеждами на будущее. Для Филдинга такие бесхитростные сцены семейной жизни исполнены большой поэзии, поэзии повседневности; они словно предваряют картины Шардена и Греза. Но от автора требовалась немалая смелость, чтобы прорваться вопреки господствовавшим в тогдашней образованной среде вкусам к этой стороне реальной жизни, чтобы изобразить свою героиню любящей повозиться на кухне, умелой и во всех других домашних обязанностях, не гнушающейся их. Не за клавикордами и не с книгой в садовой беседке парка, а за приготовлением пирожков для детей и бульона из баранины для мужа предпочитает Филдинг изображать свою героиню. Именно в таких сценах, а в особенности рисуя отца семейства – Бута – мужчину в расцвете лет и сил, лежащего на полу и играющего со своими детьми (с ними же играет в другом эпизоде доктор Гаррисон), или Амелию, со слезами на глазах обнимающую приникших к ее коленям малюток в горькую для них минуту, Филдинг воплощает едва ли не главную мысль своего романа: семья как главный источник человеческих радостей, семейный очаг и родные лица как единственное прибежище и защита от житейских бед и социальных неурядиц.