Амелия
Шрифт:
Филдинг, видимо, тяжело переживал постигшую его роман неудачу; чувствуя, что он не в силах противостоять преобладающему приговору, писатель решил уступить поле боя. Через месяц с небольшим после выхода романа он решил публично объясниться со своими хулителями на страницах «Ковент-Гарденского журнала» (№ 7 и 8 от 25 и 28 января 1752 г.) в разделе, который назван судом цензорского дознания. Он представил всю разноголосицу мнений в виде судебного разбирательства; в качестве обвинителя здесь выступает некий Таун (т. е. Город, олицетворяющий всех лондонских ниспровергателей романа), в то время как ответчицей является злосчастная «Амелия». Таун обвиняет роман, ссылаясь на старинный закон о скуке; вначале его речь, пересыпанная цитатами из Горация, притязает на ученость; Таун говорит, что представления о скуке в каждом веке иные и что нраву нынешнего века свойственно надо всем смеяться, а посему, дабы угодить вкусу современников, автору следовало представить в смешном виде не только священника Гаррисона и Амелию, но и духовенство, добродетель и невинность. Обвинительная речь
Тут председательствующий в суде Цензор, прервав Тауна, просит его перейти к доказательствам, и тогда Таун объявляет книгу нагромождением хлама, скуки и чепухи – в ней нет ни юмора, ни остроумия, ни знания человеческой природы и света, а фабула, нравственное содержание, нравы и чувства достойны презрения. Далее идут обвинения по адресу самой Амелии, которые помимо желания Тауна свидетельствуют в ее пользу (ей ставится в вину, например, что она подает мужу ужин, одевает детей и выполняет ряд других «рабских» обязанностей; что, видя, как Бут мучается угрызениями совести, она его жалеет, проявляя тем самым непростительную слабость).
Наиболее удачно обрисована вызванная обвинителем свидетельница, принадлежащая к светскому кругу, пустоголовая модница, очень напоминающая миссис Джеймс в романе Филдинга, – леди Дилли-Дэлли (по-английски это означает – тратящая время попусту, бездельница). На вопрос Тауна, знакома ли ее милости обвиняемая (т. е. читала ли она роман), та признается, что точно не может на это ответить. «Но мне сдается, – продолжает допытываться Таун, – что вы, ваша милость, изволили отзываться по поводу «Амелии», будто это жалкая дребедень от начала и до конца». «Что ж, – отвечает свидетельница, – я вполне могла так сказать. Ах, я не всегда помню, что говорю, но если я так говорила, значит я от кого-то это услыхала… Ах, да, теперь я очень хорошо припоминаю… Мне сказал это доктор Доузвелл… Он объявил в довольно большой компании, что эта книга, вот только забыла, как она называется, жалкая галиматья и что у автора нет ни капли остроумия, ни учености, ни ума, ни вообще чего бы то ни было…»
В конце разбирательства к Цензору обращается автор со следующими словами: «Если у вас, господин Цензор, тоже есть дети, то вы проникнетесь ко мне сочувствием: ведь я отец этой несчастной девушки, представшей перед судом, и еще больше мне посочувствуете, если я прибавлю, что из всех моих чад, она – самое любимое (курсив наш. – А.И.). Могу чистосердечно сказать, что больше обычного потратил усилий на ее обучение, в чем, осмелюсь утверждать, я следовал правилам всех тех, кто, по общему признанию, лучше всего писал об этом предмете; и если как следует рассмотреть ее поведение, то обнаружится, что она очень мало в чем отклоняется от неукоснительного соблюдения всех этих правил; ни Гомер, ни Вергилий не придерживались их так тщательно, как я; причем именно этот последний, как убедится беспристрастный и образованный читатель, служил благородным образцом, которому я в данном случае следовал (курсив наш. – А.И.).
Я не считаю, что мое чадо вовсе свободно от погрешностей, но ведь и человеческое дитя, насколько мне известно, от них не свободно; хотя оно, без сомнения, не заслуживает той озлобленности, с которой ее встретила публика. Однако в мои намерения нисколько не входит ее защищать, и признаю справедливым любое решение суда, как это всегда бывало, когда книгу обвиняли в том, что она скучна. А посему торжественно объявляю вам, господин Цензор, что не стану впредь беспокоить свет своими отпрысками той же музы». [423]
423
FieldingH.The Covent-Garden Journal by sir Alexander Drawcansir… Vol. 1. P. 178–180, 186–187.
Комментируя эту, казалось бы, не нуждающуюся в комментариях речь, необходимо отметить ее общий тон: здесь уже нет и попытки смягчить ситуацию юмором, насмешкой – ее тон от начала и до конца серьезный и печальный. Любопытно признание в том, что этот роман дороже ему всех прежних. Почему? Ведь даже и до конкретного анализа «Амелии» мы не скрывали от читателя, что все-таки высшим достижением автора – таков общий приговор читателей и критиков – является «История Тома Джонса, найденыша». Об этом, в конце концов, свидетельствует почти 250-летняя история бытования романов Филдинга, а это достаточно долгий испытательный срок. Но ведь примерам подобного авторского предпочтения несть числа. Тут, наверно, объяснением служит помимо прочего судьба произведения, то, как дался автору его любимый отпрыск, какой ценой и какие надежды он на него возлагал – эстетические и нравственные.
И еще один, на первый взгляд совсем уж странный момент: роман, который большинство читателей того времени сочло композиционно плохо слаженным, плохо выстроенным, оказывается, как уверяет автор, был написан по тем же правилам, по которым написана «Энеида» Вергилия. Такая ассоциация едва ли возникнет при чтении «Амелии» и у современного образованного читателя. Но к этому сюжету мы еще возвратимся в дальнейшем. В итоге следует сказать, что свое обещание Филдинг выполнил и
Последнее, впрочем, нисколько не остудило пыл его врагов. Напротив, брань, пародии и личные нападки еще более усилились. Несчастная «Амелия» не раз в них фигурировала, но самый жестокий и грязный выпад против романа сделал Боннел Торнтон (1724–1768), небесталанный журналист, издававший несколько позднее в содружестве с Джорджем Кольманом старшим (1732–1794) популярный юмористический журнал «Знаток» (январь 1754-го – сентябрь 1756-го). [424] На сей раз Торнтона просто нанял некий Далвен, который прежде служил под началом братьев Филдингов в их «Конторе всевозможных сведений», а затем открыл собственную аналогичную контору и, дабы сокрушить своих конкурентов, скомпрометировать их самих и их дело, а заодно и «Ковент-Гарденский журнал», его рекламировавший, обратился к ничем не брезговавшему Торнтону. Тот стал выпускать специально ради этого «Друри-Лейнский журнал» (само название уже обнажало замысел, поскольку два ведущих лондонских театра: Ковент-Гарден и Друри-Лейн тоже в это время соперничали и враждовали). Так вот, 13 февраля 1752 г. Торнтон опубликовал в своем «Друри-Лейнском журнале» новую главу из «Амелии», представлявшую пародию на роман Филдинга. [425]
424
О нем, а также о «Ковент-Гарденском журнале» и журналах д-ра С. Джонсона см. статью: Ингер A. Г. Из истории английской журналистики XVIII века: 50-е годы // Учен. зап. Читан, пед. ин-та. Вып. 9: Общественные и гуманитарные науки. Чита, 1963. С. 129–153.
425
В этой главе Амелия, напрасно прождав весь вечер возвращения Бута, садится ужинать одна; несмотря на свое горе, она угощается гренками с сыром, запивая их солодовым пивом. У ее колен играют дети, а рядом похрапывает в кресле миссис Аткинсон, хлебнувшая слишком большую порцию вишневой настойки. Раздается неистовый стук в дверь, от которого пытавшаяся встать миссис Аткинсон валится на пол; Амелия же по обыкновению своему едва не лишилась сознания, но во время подкрепилась пивом. В этот момент Аткинсон вводит шатающегося, едва стоящего на ногах Бута, которого сержант почему-то поддерживает одной вытянутой рукой, в то время как пальцами второй он зажимает свой нос. Амелия, бросившись к мужу, обнимает его и только тут обнаруживает, что он весь перепачкан зловонной жижей; на ее деликатный вопрос, не ушибся ли он где-нибудь ненароком, Бут рыгает ей в лицо; в довершение всего его кривой, напоминающий скрипичную кобылку римский нос (видимо, намек на форму носа самого Филдинга) оказывается рассечен на части, и Амелия, тоже утратившая прежде такую же «рукоятку» от своего лица, проникается к нему особым сочувствием по случаю их общей беды – отсутствию «хрюкала».
В дальнейшем выясняется, что, возвращаясь от милорда, Бут, мертвецки пьяный, наткнулся в темноте на оставленную золотарем посреди улицы бочку, о которую он и разбил себе нос и, угодив в которую, едва не захлебнулся. Придя в себя и разглядев эту сцену, миссис Аткинсон заливается лошадиным ржанием и комментирует происходящее латинскими цитатами из Овидия и Горация, вследствие чего обе дамы едва не вцепились друг другу в волосы, но сержант остудил свою благоверную, приложив к ее голове пластырь, после чего увел от греха подальше, в то время как Амелия уложила в постель кое-как отмытого Бута. Но каковы были благие последствия этого происшествия, читатель, если у него вообще есть хоть какое-то обоняние, пронюхает в следующей главе. См.: Н. Fielding. A critical antology. Op. cit. P. 127–130.
Мы привели краткий пересказ этой пародии, дабы читатель мог хотя бы на одном этом примере представить себе не только характер нападок, которым подвергалась «Амелия», но и вообще степень ожесточенности тогдашней литературной полемики и литературные нравы.
Убедившись, что силы неравны, что он и сам нередко не может удержаться от недостойных его имени полемических выпадов, Филдинг решил прекратить издание «Ковент-Гарденского журнала». В последнем 72-м номере от 25 ноября 1752 г. (где он, надобно признать, опять не сдержался и разразился потоками брани по адресу одного из своих врагов – пасквилянта Хилла) он торжественно объявил, что, кроме исправления прежних своих сочинений, не имеет больше намерения поддерживать какие-либо отношения с более веселыми музами. Действительно, в оставшиеся два неполных года жизни он более не занимался художественным творчеством. Только после его смерти была обнаружена рукопись дневника, который смертельно больной писатель вел во время своего путешествия в Лиссабон, куда он в сопровождении жены поехал по совету врачей в надежде исцелиться.
Без всяких прикрас Филдинг описывает свое жалчайшее физическое состояние: он уже не в силах самостоятельно передвигаться, его подымают на корабль, как «мешок с костями»; в дороге его то и дело подвергают мучительным пункциям, чтобы освободить от жидкости вздувшийся от водянки живот; на его лице – печать смерти, и оно настолько изуродовано болезнью, что беременные женщины боятся на него глядеть, опасаясь дурных последствий. Обо всем этом Филдинг пишет без малейшего желания разжалобить; но самое удивительное – стоит ему только почувствовать себя немного лучше, как к нему возвращается любовь к плотским радостям жизни – еде, вину; в жизнелюбии Филдинга даже на краю могилы есть поистине нечто раблезианское.