Амелия
Шрифт:
Убедившись в тщетности своих попыток уговорить Амелию принять его приглашение, полковник в конце концов перестал на этом настаивать. Тогда он вынул банковый билет на сумму в пятьдесят фунтов со словами:
– Надеюсь, сударыня, вы меня не осудите, если я скажу, что ваш отказ переехать в мой дом объясняю не обидой и гневом на меня, а неприязнью к моей жене, которую, что и говорить, не назовешь самой милой из женщин (не всем мужчинам, – прибавил он со вздохом, – везет так, как капитану Буту). А посему, прошу вас, окажите мне честь, приняв этот пустяк; мой долг настоять на этом, чтобы по возможности облегчить ваше пребывание здесь… Надеюсь, сударыня, вы не откажете мне в таком счастье.
С этими словами он вложил банковый билет ей в руку, присовокупив, что за честь дотронуться до нее стоит заплатить сумму в сто раз большую.
– Полковник Джеймс, – воскликнула Амелия, вся вспыхнув, – я право, не знаю, как мне поступить и что мне сказать вам, настолько я смущена вашей добротой. Могу ли я, зная, сколь многим мистер Бут уже обязан вашему великодушию, согласиться с тем, чтобы вы увеличивали новыми благодеяниями тот долг, который мы и без того никогда не сумеем возместить?
Полковник
– И поверьте, сударыня, – продолжал он, – если эта ничтожная сумма или даже значительно большая хоть сколько-нибудь облегчит ваше положение, я почту себя счастливейшим из людей, коль скоро мог ее предоставить, а вас, сударыня, – моей величайшей благодетельницей за то, что вы согласились ее принять.
Амелии не оставалось ничего другого, как положить банковый билет в карман. В ходе дальнейшей беседы с обеих сторон было произнесено немало любезных слов, но особенно следует отметить то, что в то время как у Амелии имя мужа почти не сходило с языка, полковник ни разу о нем и не заикнулся; Амелия, казалось, хотела, насколько это возможно, представить дело так, что все благодеяния полковника совершены ради ее мужа, а он чрезвычайно деликатно пытался внушить ей, что главной и даже единственной целью всех его действий было ее счастье.
В первые минуты после появления полковника Амелия нисколько не сомневалась в том, что он намерен тотчас же пойти к ее мужу, поэтому не сумела скрыть своего изумления, когда он намекнул, что собирается проведать Бута лишь следующим утром. Заметив это, полковник сказал:
– Впрочем, как бы это ни было для меня сегодня неудобно, но ради того, чтобы сделать вам приятное, я, если это вам угодно, готов пойти к нему хоть сегодня вечером.
– Мой муж, конечно, не допустил бы и мысли о том, чтобы подвергать вас какому-нибудь неудобству ради своего удовольствия, – ответила на это Амелия, – но коль скоро вы готовы на это ради меня, то с моей стороны будет простительно сказать, что я ничего так не желаю, как доставить ему столь огромную радость, которую, я знаю, он испытает при встрече с таким другом, как вы.
– В таком случае, сударыня, – воскликнул полковник, – ради того, чтобы доказать вам, что я ничего так не желаю на свете, как доставить вам удовольствие, я отправлюсь к нему тотчас же.
Амелия вспомнила в эту минуту о сержанте и сказала полковнику, что в этом же доме живет его старый знакомый, сержант, служивший с ним еще в Гибралтаре, который и проводит его к мужу. Она тут же попросила позвать сержанта, и тот пришел засвидетельствовать свое почтение полковнику, который, конечно же, его узнал. Поскольку Амелия старалась как могла поторопить их, они не стали мешкать с уходом.
Как только они ушли, к Амелии возвратилась миссис Аткинсон, которой она и рассказала о проявленной только что полковником щедрости; ее сердце было настолько переполнено благодарностью, что она не в силах была сдержать своих чувств. Заодно она рассказала также и всю историю их знакомства и то, как дружески полковник относился всегда к ее мужу и во время их службы за границей, и здесь, в Англии, и в заключение объявила, что считает его самым великодушным человеком на свете.
Миссис Аткинсон согласилась с мнением Амелии и сказала, как радостно ей сознавать, что еще существуют такие люди. А потом они сели пить чай вместе с детьми, и на сей раз темой их беседы было не злословие, а похвалы, и предметом этих похвал бы не кто иной, как полковник Джеймс, причем обе дамы, казалось, соревновались друг с другом в восхищении его добротой.
Глава 5
Рассуждения касательно сочинителей
Оставя Амелию в самом отрадном положении, на какое только можно было надеяться, после того как самая жестокая нужда отступила, а сердце преисполнилось самых радужных надежд на дружеское участие полковника, мы возвратимся теперь к Буту, удостоившемуся после ухода стряпчего визита того великого сочинителя, который с таким респектом упоминался в нашей второй главе.
Бут (как читатель, возможно, соблаговолит припомнить) был весьма изрядно знаком с писателями древности; хотя его отец и предназначал сына для воинского поприща, но отнюдь не считал, что тот должен вследствие этого вырасти невеждой. Отец Бута, судя по всему, не разделял мнения, будто некоторые познания в латыни или греческом непременно сделают его сына педантом или трусом. Памятуя, видимо, также о том, что солдатская жизнь – это обычно жизнь праздная, он мог считать, что в свободные часы офицеру, чей полк стоит на летних квартирах где-нибудь в провинции, будет не менее полезно посидеть над книгой, нежели слоняться по улицам, убивать время в кофейнях, напиваться в таверне или трудить мозги над тем, как бы совратить и сбить с пути побольше простодушных и невежественных деревенских девиц.
Итак, Бута можно было вполне считать (по крайней мере для своего времени) человеком образованным, а посему он решил побеседовать с упомянутым выше сочинителем на литературные темы.
– Судя по всему, сударь, – начал он, – самым величайшим юмористом из всех, кто подвизался в этой области, является, по единодушному мнению критиков, доктор Свифт. [217] И я действительно согласен с тем, что он обладал самым восхитительным талантом для такого рода сочинений; так что если Рабле [218] и был его учителем, то это, я считаю, лишь доказывает справедливость греческой пословицы, согласно которой ученик нередко превосходит своего учителя. Что же касается Сервантеса, [219] то мне кажется, что у нас нет каких-нибудь оснований сравнивать их, ибо хотя Поуп и хвалит Свифта за то, что он принимает серьезную мину, как Сервантес, однако…
217
К
218
Сатира Рабле на церковь, сочетание в его сатире фантастики и реального, приемы гиперболизации, пародии, гротеска были широко использованы Свифтом в книгах «Сказка бочки» (1704) и «Путешествия Гулливера» (1726); однако хохот Рабле, жизнерадостный, от избытка сил и душевного здоровья, отличается от желчного, холодного, саркастического смеха в сатире Свифта.
219
Творчество Сервантеса действительно имеет мало общего с наследием Дж. Свифта, и Филдинг упомянул его здесь скорее потому, что сам являлся пылким поклонником великого испанца.
– Да, да, я помню эти строки! – воскликнул сочинитель, -
В каком бы облике ты не явил пример: Декан, Суконщик, Бикерстаф иль Гулливер, Сервантеса ль серьезный примешь вид, Иль хохотом Рабле твоя строка звучит… [220]– Вы угадали, сударь, я имел в виду именно эти строки, – подхватил Бут, – но, хотя я и согласен с тем, что доктор снисходил иногда до подражания Рабле, я что-то не припомню в его сочинениях ни единого места, свидетельствующего о попытке следовать за Сервантесом. Был, однако, один автор, писавший в точно такой же манере, как и Свифт, и вот как раз его, я убежден, он изучал более всех других… вы, надо полагать, догадываетесь, что я имею в виду Лукиана. [221] Вот за кем Свифт, по моему убеждению, следовал, но только следовал на почтительном расстоянии, как, по правде сказать, и все прочие писатели, творившие в том же роде, потому что никому еще пока, я считаю, не удалось стать с Лукианом вровень. Поэтому я, конечно, полностью согласен с мистером Мойлом, [222] когда он в своем «Рассуждении о веке Филопатриса» называет его «несравненным Лукианом»; и он, я думаю, останется несравненным до тех пор, пока будет существовать язык, на котором он писал. Какой неподражаемый образчик юмора его «Петух»! [223]
220
Строки из поэмы друга Свифта Александра Поупа (1688–1744) «Дунсиада» (1728), дающей сатирический обзор современной английской словесности как царства мнимой учености и бездарности (1,17–20); Декан – Дж. Свифт был с 1713 г. и почти до конца своих дней деканом или иначе говоря настоятелем кафедрального собора св. Патрика в Дублине; Суконщик – от лица безымянного дублинского торговца сукном Свифт опубликовал в середине 1720-х годов серию памфлетов, получивших общее название «Письма суконщика»; Бикерстаф – под именем этого персонажа Свифт опубликовал пародийный альманах предсказаний на 1708 г.»; Поуп, видимо, сочинил эти строки вскоре после опубликования «Путешествий Гулливера», где мнимая ученость тоже служит объектом сатиры.
221
Лукиан (ок. 117-ок. 190 гг.) – греческий писатель-сатирик; исследователи издавна считали, что некоторые эпизоды и сюжетные мотивы в «Путешествиях Гулливера» были подсказаны чтением Лукиана; так, например, идея Летучего острова в 3-й части книги Свифта заимствована, возможно, из «Правдивой истории» Лукиана, а сцены с тенями мертвых – известными «Диалогами в царстве мертвых» греческого сатирика. Замысел произведения самого Филдинга «Путешествие в загробный мир и прочее» тоже явно подсказан «Правдивой историей» Лукиана – пародией на авантюрно-фантастические повествования; здесь изображаются путешествия на Луну, на остров блаженных и другие острова, где читатель встречается с великими людьми прошлого, философами Эпикуром, Диогеном и др. (см.; Филдинг Г. Избранные сочинения. С. 27–113).
222
Мойл Уолтер (1672–1721) – политический деятель и филолог-классик; в 1-м томе его опубликованных в 1726 г. сочинений (в 2-х томах) были среди прочего и «Рассуждения о веке Филопатриса, Диалог, приписываемый Лукиану»; Филдинг сам собирался в это время вместе со священником Уильямом Юнгом подготовить издание Лукиана в новом переводе; в связи с этим он изучал существовавшие до того английские переводы Лукиана, которому он посвятил целый очерк в «Ковент-Гарденском журнале», № 30 от 30 июня 1752 г.: «по правде говоря, я не могу найти лучшего способа дать английскому читателю наиболее полное представление о греческом писателе, нежели, сказав ему, что переводить Лукиана на английский язык означает дать ему второго Свифта», которого он в этом очерке называет «бессмертным» (см. статью «Последний роман Генри Филдинга» в наст. изд.).
223
«Петух» – речь явно идет о диалоге Лукиана «Сновидение, или Петух»; петух разбудил башмачника Микилла как раз в тот момент, когда ему приснилось, что он разбогател; петух утешает его россказнями о своих прежних перевоплощениях: он был, оказывается, и участником Троянской войны и знаменитой гетерой и возлюбленной Перикла Аспазией и пр., а в заключение, как истинный софист доказывает, что бедность лучше богатства. Из последующих слов сочинителя видно, что он не имеет о диалоге Лукиана никакого представления.