Амелия
Шрифт:
– Да, все это правда, – отозвалась миссис Аткинсон, – но ко всем этим благодеяниям следует еще прибавить билет на маскарад. Могла ли я представить, сударыня, что у вас хватит смелости в моем присутствии уговаривать другую женщину пойти на свидание в то же самое место и с тем же самым человеком? Впрочем, прошу прощения, вы не такая уж смелая, как можно было подумать. Ведь вы все же старались, чтобы я ничего не узнала об этом свидании, и ваш умысел стал мне известен лишь по счастливой случайности; видимо, все же существуют ангелы-хранители, оберегающие невинность и добродетель, хотя могу свидетельствовать – я на своем опыте убедилась, – что они не всегда бывают так бдительны.
– Вы даже не стоите того, чтобы отвечать вам, – сказала миссис Эллисон, – и я ни
– Ну, если так, сударыня, – ответила миссис Бут, – то мне нет надобности слишком долго над этим размышлять, – я предпочитаю остаться здесь.
Тогда, бросив на обеих женщин негодующий взгляд и произнеся краткую, но изобилующую оскорбительными выпадами тираду по адресу миссис Аткинсон, содержавшую, впрочем, и косвенные намеки на неблагодарность бедной Амелии, миссис Эллисон устремилась прочь из этого дома и поспешила в свое обиталище в таком душевном состоянии, в какое Фортуна никогда, я полагаю, не ввергает человека невинного.
И в самом деле, любому читателю, который возьмет на себя труд сравнить положение, в котором находились тогда Амелия и миссис Эллисон, станет очевидно, как много у нищеты преимуществ по сравнению с пороком. Первую судьба, казалось, преследовала со всей той злобой, на какую только способна. Она подвергала Амелию самым мучительным испытаниям и в довершение всего насильственно вырвала ее из объятий мужа – главной ее отрады; и тем не менее, ее горе, сколь ни было оно мучительным, все же не терзало ее острой болью, и многое служило ей при этом утешением. Как ни тяжело было положение Амелии, оно все же не было совершенно безысходным, ибо едва ли какие-нибудь жизненные обстоятельства можно счесть таковыми. Находчивость и трудолюбие, удача и друзья нередко помогают выбраться из самых бедственных обстоятельств, сменяя их благоденствием. Вот на это Амелия собственно и уповала в жизни, а незапятнанная добродетель и невинность служили ей надежнейшей порукой блаженства на небесах. Тогда как душа миссис Эллисон была вся охвачена бешенством и смятением; гнев, месть, страх и гордыня, словно разъяренные фурии, впились в ее мозг и терзали грудь разочарованием и стыдом. Утрата доброго имени, обычно невозвратимая, – такова была грозившая ей участь, а затем и неизбежное следствие этого – утрата друзей; все на этом свете представлялось ей ужасным и безотрадным, а нескончаемые муки, ожидавшие ее на том, довершали эту мрачную перспективу.
А посему, достойный мой читатель, утешайся тем, что, как бы скудно ни дарила тебя судьба всякими благами, обладание самым ценным из них – невинностью – всегда в твоей власти, и хотя Фортуна вольна обрушить на тебя испытания, она не в силах без твоего на то согласия сделать тебя полностью и безвозвратно несчастным.
Глава 4, содержащая, помимо прочих материй, рассказ о примерном поведении полковника Джеймса
Как только миссис Эллисон удалилась, миссис Аткинсон принялась было, как только могла, утешать и успокаивать Амелию, но та сразу же ее прервала:
– Дорогая моя, если бы вы знали, как мне стыдно, что я позволила себе так предаться своему горю, не подумав, чего это будет стоить вам. Единственное, что может хоть немного оправдать меня, это неожиданность всего случившегося; будь у меня время призвать на помощь всю свою решимость, тогда, я надеюсь, вы увидели бы, что я гораздо более способна владеть собой. Я знаю, сударыня, что вследствие своей непростительной несдержанности повинна во многих прегрешениях. Во-первых, я прегрешила против воли и желания Всевышнего, ибо все, что случается с людьми, происходит не иначе, как с Его соизволения; во-вторых, сударыня, если только возможно усугубить такую вину, я поступила против законов дружбы и приличия, свалив частично бремя моего горя на ваши плечи, и, наконец, я согрешила против здравого смысла, который должен был подсказать мне, что, вместо безвольных,
Миссис Аткинсон отнеслась к словам приятельницы с полным пониманием и одобрением, за вычетом того, что она сказала о себе, и в ее мнении об Амелии, высказанном чрезвычайно учтиво, заключалась, на мой взгляд, немалая доля истины; что же до решения Амелии тотчас отправиться к мужу, то миссис Аткинсон попыталась ее отговорить и просила ее, по крайней мере, повременить хотя бы до возвращения сержанта. Затем она напомнила Амелии, что уже пять часов вечера, а между тем за весь день та выпила лишь стакан чая, а посему миссис Аткинсон предложила приготовить ей на обед цыпленка или что-нибудь другое, что ей более всего по вкусу.
Поблагодарив свою приятельницу, Амелия сказала, что миссис Аткинсон может подать к столу все, что ей угодно, а она охотно составит ей компанию, «но, если я ничего не буду есть, – продолжала она, – не подумайте ничего дурного: причиной тому будет лишь отсутствие аппетита, потому что, поверьте, мне сейчас все одинаково безразлично. Беспокоюсь я только о моих несчастных малютках – ведь они не привыкли так долго поститься. Одному Богу известно, какая участь им теперь уготована».
Призвав Амелию не терять надежды на лучшее, миссис Аткинсон велела служанке позаботиться о детях.
В это время неожиданно явился лакей от миссис Джеймс, вручивший Амелии записку от полковника, просившего капитана Бута и его жену пожаловать к ним послезавтра на обед. Амелия была поначалу несколько этим смущена, но, поразмыслив немного, отправила миссис Джеймс письмо, в котором кратко сообщила ей обо всем случившемся.
А вскоре после этого честный сержант, который за весь этот день едва ли присел отдохнуть, принес Амелии небольшое письмо от мужа, клятвенно ее уверявшего, что он бодр и чувствует себя прекрасно; он настоятельно просит ее лишь об одном – побольше заботиться о себе; если только она выполнит его просьбу, тогда, он верит, настанет скоро день, когда они будут счастливы. Бут намекал также, что надеется на помощь милорда, обещанием которой ему, видимо, морочила голову миссис Эллисон, и эти последние строки отравили Амелии всю радость от предыдущих.
Только было Амелия, сержант и его жена сели подкрепить свои силы холодной закуской: дамы – холодным цыпленком, а сержант – двумя фунтами холодной говядины, принесенной из ближайшей таверны, как раздался сильнейший стук в дверь и в комнату вошел полковник Джеймс. После обычных при встрече приветствий полковник сообщил Амелии, что ее письмо было принесено миссис Джеймс в то время, когда они обедали, и как только жена показала письмо ему, он тотчас встал из-за стола, попросил у гостей прощения и, наняв портшез, направился сюда. Слова полковника были исполнены живейшего участия, он умолял Амелию не тревожиться, ибо не пожалеет усилий, только бы помочь ее мужу. В заключение он сказал, что его жена просила передать Амелии приглашение переехать к ним, и стал самым настойчивым образом убеждать ее согласиться.
Амелия от всей души поблагодарила полковника за участие и все его любезные предложения, однако просила не настаивать на ее переезде к ним. Она сослалась на то, что не может оставить детей, а равным образом не допускает и мысли о том, чтобы своим переездом доставить им столько хлопот; и хотя полковник всячески убеждал ее, что миссис Джеймс будет в такой же мере чрезвычайно рада ее детям, как и ей самой, и даже стал ее умолять, но Амелия упорно стояла на своем.
На самом деле Амелия так привязалась к миссис Аткинсон, что не могла и подумать о том, чтобы лишиться ее общества и поддержки в такую трудную для себя минуту, ни тем более предпочесть ей общество миссис Джеймс, к которой она в последнее время испытывала немалую неприязнь.