Амелия
Шрифт:
Амелия попросила миссис Аткинсон как-нибудь успокоить детей: услышанное надломило ее силы. Упав в кресло, она, уже не сдерживаясь более, дала волю своему отчаянию, чрезмерному для ее слабого здоровья.
Я не в состоянии описать словами последовавшую затем сцену, а посему мне остается только воззвать к сердцам читателей. Повиснув на шее матери, дети тщетно пытались утешить ее, в то время как миссис Аткинсон столь же безуспешно старалась успокоить их самих, шепча им, что все будет хорошо и что их отец скоро вновь будет с ними.
В конце концов благодаря увещеваниям миссис Аткинсон, а отчасти из-за тревоги о детях, но, возможно, более всего оттого, что слезы принесли ей облегчение, к Амелии вновь в какой-то мере возвратилось самообладание.
После этой горестной сцены и вплоть до той минуты, когда в дверях появилась вернувшаяся из арестного дома миссис Эллисон, ничего заслуживающего внимания здесь больше не произошло, а излишне растягивать сцены, рисующие человеческое горе, – задача для писателя чересчур тягостная; к тому же только читатели самого мрачного нрава будут ему благодарны за его труды.
Наконец, как мы уже сказали, появилась миссис Эллисон. Она вошла в комнату с веселым выражением лица, в данных обстоятельствах едва ли уместным. Усевшись в кресле, она сказала Амелии, что капитан чувствует себя прекрасно, держится молодцом и настоятельно просит жену тоже не падать духом.
– Полноте, сударыня, – продолжала миссис Эллисон, – зачем же так отчаиваться? Надеюсь, нам вскоре удастся избавить вашего мужа от всех затруднений. Он, правда, задолжал несколько больше, нежели я предполагала, однако можно найти способ вызволить его оттуда. Нельзя, конечно, не признать, что он вел себя несколько опрометчиво, когда, зная, чем это ему грозит, позволил себе уйти за пределы вольностей двора. Но, что теперь об этом толковать, – сделанного не поправишь. Конечно, послушайся он моего совета, этого бы не произошло, но ведь мужчины, как известно, всегда с норовом.
– Право же, это невыносимо! – воскликнула Амелия. – Можно ли спокойно слушать, как лучшего в мире человека осуждают за любовь ко мне?
– Будь по-вашему, не стану больше его осуждать, – ответила миссис Эллисон. – Уж поверьте, все, что я предлагаю, вызвано одним лишь желанием помочь ему, и если вы сделаете ради этого столько же, то он недолго пробудет под арестом.
– Если я сделаю столько же! – воскликнула Амелия. – Господи, да есть ли на свете такое средство, к которому бы я…
– Так вот, к вашему сведению такое средство на свете существует, – перебила ее миссис Эллисон, – и притом нисколько не затруднительное, и все-таки даю голову на отсечение, что, когда я скажу, в чем оно состоит, вы тотчас испугаетесь. Впрочем, вы ведь женщина достаточно рассудительная, так что я сама не пойму, почему мне кажется, что вы именно так себя поведете; ведь у вас, без сомнения, слишком много здравого смысла, чтобы воображать, будто вы своими стенаниями вызволите мужа из тюрьмы. Вы ведь и так уже, я вижу, почти выплакали свои глаза, а проку от этого пока что никакого. Между тем вы могли бы добиться желаемого куда более приятным способом, нежели жалобами и слезами.
– Что вы хотите сказать? – воскликнула Амелия. – Признаюсь, я не в силах догадаться, что вы имеете в виду.
– Что ж, прежде чем узнаете, сударыня, – ответила миссис Эллисон, – я считаю своим долгом уведомить вас, если это вам еще не известно, что сумма предъявленных ко взысканию с капитана исков достигает почти пятисот фунтов. Я бы охотно за него поручилась, но для таких денег одного моего поручительства будет недостаточно. А посему, вам следует, сударыня, хорошенько взвесить, насколько велика надежда, что вам удастся его оттуда вытащить, если только, разумеется, вы не предпочитаете, как, возможно, и поступили бы некоторые жены, чтобы он томился в тюрьме до конца своих дней.
При этих словах Амелия вновь залилась слезами, и весь ее облик свидетельствовал об искреннем безутешном горе.
– Ну вот, полюбуйтесь, опять вы за свое! – воскликнула миссис Эллисон. – Сударыня, пока вы предаетесь столь неумеренному горю, способны ли вы внять голосу рассудка? Я знаю, что совершаю непростительную глупость, принимая так близко к сердцу чужие дела. Мне также отлично известно, что я берусь за крайне неблагодарное дело, но я так люблю вас, дорогая миссис Бут, что не в силах видеть, как вы мучаетесь, и я вам помогу, если вы только послушаетесь меня. Но, прошу вас, настройтесь на более спокойный лад, и я даю вам слово, что в ближайшие два дня ваш муж будет на свободе. Послушайте, дитя мое, постарайтесь только вести себя как подобает решительной женщине и, несмотря на все случившееся, приходите вечером туда, куда вы обещали. Мне, по крайней мере, известен человек, который может и жаждет вам услужить.
Последнюю фразу миссис Эллисон произнесла шепотом, чтобы миссис Аткинсон, которая была в это время занята детьми, не могла ее услышать, однако Амелия ответила ей громко:
– Где же это я, как вы уверяете, обещала сегодня быть?
– Нет, нет, если вы об этом забыли, – вскричала миссис Эллисон, – я напомню вам об этом как-нибудь позже, а сейчас не возвратиться ли вам лучше домой? Служанка уже, должно быть, приготовила обед – не пообедаете ли со мной?
– Я и слушать не хочу ни о каких обедах, – воскликнула Амелия, – потому что и так уже сыта по горло.
– Как вам угодно, – уступила миссис Эллисон, – но, дорогая моя, позвольте мне хотя бы проводить вас домой. Мне бы не хотелось, – продолжала она шепотом, – говорить с вами кое о каких вещах в присутствии посторонних.
– А у меня, сударыня, нет от этой женщины решительно никаких тайн, – ответила Амелия. – Я всегда буду бесконечно ей обязана за те тайны, которые она мне поверила.
– Сударыня, – промолвила миссис Эллисон, – я вовсе не собираюсь препятствовать вашим обязательствам, напротив, я весьма рада тому, что вы столь многим обязаны этой даме и от души желала бы, чтобы и все прочие точно так же не забывали чем и кому они обязаны. Надеюсь, я не упустила не единой возможности выказать миссис Бут свою обязательность, как не упускала ее и в отношении других людей.
– Если под этими другими людьми вы, сударыня, имеете в виду меня, – воскликнула миссис Аткинсон, – то, признаюсь, я искренне верю, что вы намеревались обязать нас обеих услугой одного и того же свойства, и мне приятно сознавать, что благодаря мне эта дама не так сильно вам обязана, как я.
– Право, я что-то не могу взять в толк, сударыня, – вскричала миссис Эллисон, – на что вы, собственно говоря, намекаете? Уж не вознамерились ли вы, сударыня, в самом деле, меня оскорбить?
– Я вознамерилась, сударыня, если это только в моих силах, защитить невинность и добродетель, – твердо сказала миссис Аткинсон. – Не сомневаюсь, что только стремление любой ценой обречь их гибели могло побудить вас именно сейчас напомнить миссис Бут о данном ею обещании.
– От кого другого, но от вас, сударыня, я уж никак не ожидала подобного тона, – воскликнула миссис Аткинсон. – Да расскажи мне кто-нибудь другой о такой неблагодарности, я бы никогда этому не поверила.
– А ваше бесстыдство, – продолжала миссис Аткинсон, – вообще превосходит, мне кажется, всякое вероятие. Впрочем, стоит женщинам только однажды отбросить свойственную их полу скромность, как их наглость уже не знает преград.
– Вот уж никогда бы не поверила, – вскричала миссис Эллисон, – что человеческая природа способна на такое. Неужели это говорит женщина, которую я кормила, одевала, поддерживала? Да ведь если вы сейчас не нуждаетесь в самом насущно необходимом, то единственно благодаря моей доброте и заступничеству.