Американка
Шрифт:
— Помоги. Не стреляй. Сжалься.
Кто это был? Уж не Дорис. Нет. В бассейне была Лорелей Линдберг. Без всякого сомнения, она боялась Аландца. Боялась за свою жизнь. До смерти.
Это игра с высокими ставками, сказал Черная Овца, в Маленьком Бомбее. И мы еще не видели финала.
ММММММММММышь.
ЧЕМ ЭТО ВЫ, ДЕВОЧКИ, ЗАНИМАЕТЕСЬ?
Вдруг
Пока все это происходило у бассейна, мама кузин появилась у входной двери нижнего этажа, у «входа для официанточек», той двери с застекленным окошком. Она стучала и кричала:
— Откройте сейчас же! Сейчас же!
А когда никто не отозвался, достала свой ключ и отперла дверь, вот она уже внутри и на миг, на секунду теряет дар речи от всего увиденного.
— Ну, что? — спросила Сандра, зыркнув на нее пустым сердитым взглядом, словно ничегошеньки не понимая.
— НЕЛЬЗЯ ЦЕЛИТЬСЯ В ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА!
Закричала мама кузин почти в истерике.
Но потом она увидела Дорис в бассейне. Словно новыми глазами.
Дорис, полную жизни, такую милую, такую красивую… так похожую на принцессу среди всех этих вещей. Минута, две; взгляд мамы кузин, пожалуй, слишком долго задержался на Дорис Флинкенберг, потому что за это время Сандра успела спрятать пистолет.
— Какой пистолет? — проговорила Сандра как ни в чем не бывало.
— Я ЖЕ ВИДЕЛА! — не уступала мама кузин, но теперь еще более запальчиво, чтобы и себя саму убедить.
— Что? — снова спросила Сандра, спокойно и равнодушно. И, повернувшись к Дорис, спросила, словно мамы кузин там и не было вовсе:
— О чем это она?
Дорис между двух огней. Сандра. Мама кузин. Она понимала, что, с одной стороны, любить Сандру будет трудно. Но с другой стороны: ДЛЯ ЧЕГО ВООБЩЕ НУЖНА ЛЮБОВЬ? Если не для того, чтобы идти с другим рука об руку. Любишь в другом то, что пробуждает тебя к жизни,сказала Никто Херман. Ты и я против всего мира.
И совсем не всегда это приятно. (Господи, сколько на кассетах Дорис песенок на эту тему!)
Так что сделать выбор было нетрудно, хотя и немного совестно.
Присутствие мамы кузин вернуло их к реальности. Действительность. Что Сандра должна…Боже мой, Дорис Флинкенберг, сказала Дорис себе самой, теперь у тебя фантазия разыгралась.
Мама кузин задала совершенно естественный вопрос.
— Что вы вообще здесь делаете? Разве вы не должны были… уехать?
Совершенно нормальный вопрос, который вполне уместно было задать. Это и Дорис Флинкенберг занимало, и, сказать по правде, она так и не получила настоящего исчерпывающего ответа. Или, по крайней мере, убедительного.
Лорелей Линдберг была в Нью-Йорке. Пусть так. А там, где она жила раньше, в Австрии, не осталось, значит, действующего телефонного номера?
И другая часть Дорис, когда Сандры не было рядом или она была занята или спала, кралась по дому и все проверяла и вынюхивала. Эту ее часть можно было назвать детектив-близнец, она проявлялась и раньше, когда разгадывали тайну американки, но теперь она действовала в одиночку.
Дорис звонила по номеру Хайнца-Гурта в Австрии. Но не дозвонилась.
Такого номера не существовало. На линии ей снова и снова отвечали коротким сообщением.
И тот красный плащ. На Лорелей Линдберг на фотографии, снятой в Маленьком Бомбее одним дождливым днем. Это было самое худшее. Так ужасно, что не хотелось об этом думать, и она изо всех сил старалась загнать эти мысли в подсознание.
Но… с другой стороны… Сандра, любимая.
Так что вопрос мамы кузин, пусть и весьма неуместный, учитывая присутствие Сандры, требовал от Дорис определить свою позицию четко и ясно.
И Дорис ответила, точнее, услышала, что ответила:
— Мы здесь, разве ты не видишь? Так оставь нас в покое раз и навсегда. Уходи. — И тут она завелась, и ее понесло. — Убирайся, говорю! Не на что тут глазеть!
Мама кузин замерла на миг в нерешительности. А потом в самом деле повернулась и поковыляла прочь.
И на этот раз окончательно. Она больше ни разу не вернулась в дом на болоте, в мир, заключенный в четырехугольник.
…Но все же по ночам. Они спят вместе, в супружеской кровати. Спят среди бумаг, брошюры о торговом центре, Будущее потребления — потребление,среди всех тканей. Атлас, креп-шифон, тонкий хаботай, пара замусоленных номеров «Преступлений и жизни», «Самоучитель древнегреческого»… и так далее.
Хлебные крошки, остатки кекса и мармелада.
А когда больше не о чем говорить, они вновь возвращаются к американке.
— Может, она его любила и не могла смириться с мыслью, что он влюблен в другую? — шептала Сандра в темноте Дорис Флинкенберг.
— Господи, — возражала Дорис, чуть дыша от волнения, потому что почувствовала, совершенно ясно, руки Сандры на своем теле. На голой коже.
— И кроме того, — продолжала Сандра, подбираясь поближе. Дорис чувствовала ее дыхание у своего уха, ей было щекотно, а пальцы Сандры играли у нее на животе: сыграй меня, как ты играешь на твоей гитаре…
— Может, Эдди ничего плохого и не делала. Я имею в виду, ей. Достаточно было того, что она просто существовала. Как повод. Самим своим существованием в сравнении с… Видно было, какой странной, какой устаревшей, ненормальной была мама кузин со своими требованиями и представлениями. Наслаждение. Она чувствовала себя разоблаченной. Раздетой. Голой. К чему это в конце концов привело?
Господи, да о ком это Сандра толкует?
— Она ведь старая, — продолжала Сандра. — У нее было два сына. Почти взрослые…