Американка
Шрифт:
Ладонь Сандры, мягкая, уверенная и такая знакомая у Дорис на груди, на ногах, нет никаких сомнений, куда она направляется. Задрала блузку. Дорис помогает, незаметно. Вдруг она невольно смущается. Это слишком сильно, слишком определенно.
И, кроме того, так было всегда.Чтобы не думать об этом, чтобы вообще ни о чем не думать, она прижалась к Сандре и вдохнула этот запах — странный, немного затхлый и чересчур пряный, но все же легкий. То, что называлось Маленьким Бомбеем.
Что это было? Магазин тканей?
Тогда в постели Дорис поняла, что она многого не знает о Сандре, многого
— …Не только ее собственные дети…
О ком вообще они говорят?
И тут Дорис Флинкенберг вновь охватило желание. И любовь.
Никто не может любить так, как мы.
Нет, правда.
После:
— Ты думала? — спросила Сандра, словно околдованная самой собой, своей безрассудной смелостью и той догадкой, которую должна была высказать. — О всем том, чего ты о ней не знаешь? Да знаешь ли ты ее по-настоящему? По-настоящему?
Они снова разговаривали о маме кузин, все время к этому возвращались. И Дорис вынуждена была признать:
— Не-а.
Вот так. И да и нет.
И вдруг это повергло ее в отчаяние.
Все вместе. Все. То, что сказала Сандра, в самом деле было правдой: что, собственно, она знает о маме кузин? Что знает она о чем-то или ком-то?
Что знает она о Сандре, своей лучшей подруге, самой любимой?
Ей очень хотелось спросить, но вопрос застрял в горле. О красном плаще на фотографии, о номере телефона, который был отключен… обо всем… но она не посмела. Побоялась.
Боялась узнать, но так же боялась и что…
Боялась Сандры. Разве такое возможно?
Какая невероятная мысль, потрясающая, неслыханная — о таком и подумать невозможно! Нестерпимо! Ей хотелось послать все куда подальше! Все!
— А может, пора уже наплевать на эту американку? Оставить ее наконец в покое?
Молчание.
— Пожалуй, — согласилась Сандра. — Но сперва нам надо ее похоронить.
Мир, заключенный в четырехугольник, 5.Похороны американки. Сандра лежала в бассейне, на дне, на зеленом кафеле, она лежит на тканях, на тяжелом зеленом шелке дюпиони, на ней блестящий костюм, тот, который она сшила для Дорис — наряд для Королевы Озера, но и на этот случай подойдет. Шарф — это настоящий шарф Эдди, и кофта, та, что когда-то принадлежала Сестре Ночь: пуловер с надписью «Одиночество & Страх».
Сандра лежала с закрытыми глазами, она изображала мертвую, а Дорис разбрасывала лепестки цветов — они должны были изображать розы, но на самом деле это были обычные полевые цветы, и звучало: «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня» — над телом Сандры на дне.
«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня», — бормотала Дорис. «Сердце — бессердечный охотник», — бормотала она. И еще: «Это была чужеземная пташка, теперь она мертва».
Дорис завернула Сандру в ткани, во множество тканей так, чтобы укрыть ее всю. Белый и винно-красный, словно расгула, [1] креп, который ниспадает так мягко, словно снег. «Словно снег, — приговаривает Дорис Флинкенберг. — Похоронена в снегу».
1
Расгула— бенгальское блюдо, сладкие творожные шарики.
Дорис идет в охотничий кабинет и включает музыку, на полную громкость, — она разливается по всему дому, по всем комнатам, где есть динамики. И музыка такая красивая, это Нат Кинг Коул.
«The dream has ended / For true love died».
Сон закончился. Потому что истинная любовь умерла.
Такие там были слова; когда она их слушала, они казались ей правдой.
Сандра лежала в бассейне с закрытыми глазами и уносилась прочь, и вдруг на миг она стала той женщиной на дне бассейна — той, что была на карте Бенку. Кто она была такая?
Миг, всего лишь на миг она это представила — так ужасно, так страшно. Что же на самом деле увидел Бенку?
Ведь она все же выбралась. Аландец склонился у края бассейна и выпустил ее, а потом приехал автомобиль, и она укатила куда хотела. Не только навстречу неизвестной судьбе, если бы все было так просто…
Но теперь — конец фантазиям, потому что раздался голос Дорис:
— Я объявляю тебя умершей И воскресшей. А теперь будем танцевать, самый последний танец.
Потому что сон закончился. Истинная любовь умерла. И настала реальность.
Сандра встала, и заиграла музыка, Дорис обняла ее, не крепко, а как полагается для танца. Медленного-медленного, томительного танца.
Под убаюкивающую песню. И они обе, они почти плакали.
Где-то зазвонил телефон. Дорис вдруг заторопилась, бросилась отвечать на звонок.
— Сейчас мы ответим!
Она бросилась к телефону и подняла трубку, а Сандра так и осталась там, на дне бассейна, в ожидании.
Звонила Лиз Мааламаа, она сообщила, что привезет сейчас продукты, которые они заказали в магазине.
— Ничего мы не заказывали, — возразила Сандра.
— Наплевать, — сказала Дорис. — Давай танцевать. Заведем снова эту песню.
Так они и поступили и стали танцевать.
И вдруг раздался оглушительный крах — стекло разбилось, и вошла Лиз Мааламаа: никто ей не открыл, и она разбила стекло в двери. И вот Лиз Мааламаа стоит у двери в подвальный этаж вся в осколках и каких-то жучках-паучках.
— Девочки, девочки, — воскликнула она, — чем это вы занимаетесь? Девочки, девочки, смотрите, не наделайте друг дружке вреда!
И, заметив, что девочки слушают ее, добавила:
— Иисус любит вас. Любите ближнего, как Иисус любит вас. И он возьмет дамоклов меч и разрубит туман.
Лиз Мааламаа держала на руках маленькую скулящую собачку.
Рита-Крыса.На Втором мысу продолжался летний дачный сезон. Дети моря оставались по-прежнему детьми моря, верные самим себе и своему предназначению — быть детьми моря на летнем отдыхе. В белых костюмах, независимые, как всегда общающиеся лишь в избранном кругу, иными словами, только в своей компании. В это лето в Стеклянном доме живет лишь Кенни. Ходят слухи, что баронесса больна. Но несколько раз за то лето она выходила на люди; за ней приезжало такси, и потом она сидела в инвалидном кресле на скале рядом со Стеклянным домом, закутанная в одеяла и в темных очках. В плохую погоду она оставалась у себя в Зимнем саду. Если присмотреться, можно было разглядеть ее темную тень, там внутри. Ее видели. Иногда. Рита видела. Она ходила к дому на Первом мысе, стояла там на шаткой опасной сгоревшей башне и осматривала окрестности.