Амфитрион

Одина Анна

– Сам подумай, – сказала Алена, впервые проявив редкое для нее упрямство. «Ну что, – говорили ее сведенные руки и сошедшиеся брови, – что я тебе должна сказать? Что я порядочная девушка? Справку принести?»

Вот так все и началось. Алена была порядочной девушкой. И он никогда не жалел, что у него хватило ума и характера взять ее за руку, отобрать тяжелые учебники (он никогда не порывался носить сумочки своих дам, но то была холщовая рабочая торба с тяжеленным ноутбуком, весившая килограммов пять) и повести по дорожке. В процессе преодоления дорожки выяснилось, что девушка из стрип-бара не умеет даже целоваться.

Тем больше бесился Митя, что не знал, как развиваются события в «Резиновом гусе». Алена между тем стала еще красивее, позволила себе чуть женственнее одеваться, завела линзы вместо очков, на факультете стали ее замечать, особенно преподаватели. Митя еще больше любил ее и, как следствие, задавал все больше вопросов

о ее странной работе. Алена ровно отвечала, что все в порядке: у них охрана, все ее знают, никто «не посмеет», а Митя, если не верит и беспокоится, может прийти и убедиться.

Митя не мог. Он не верил, что это «тоже своего рода искусство», хоть и корил себя за ретроградство. Как-то раз он, не сдержавшись, заявил ей, что все это задумано исключительно для возбуждения недостойного сладострастия у представителей сильного пола, чья сила по каким-то причинам иссякла (а вообще-то дословно он сказал: «Конечно, давайте разбудим похотливое начало, если уж не получается разбудить похотливый конец»). Алене можно было бы, продолжил он, не заметив, как напряглась девушка от этого незамысловатого каламбура, заработать те же деньги более приличным способом. Если уж так надо. Вообще же, Митя был из редких молодых людей, чей кошелек всегда открыт для любимой. Алена спорить не стала (и это вначале рассердило Митю, а потом напугало): просто кивнула, и потом как-то так получилось, что у нее «скопились дела», и они толком не виделись почти месяц. Митя сжал зубы и больше не заводил разговора о «Резиновом гусе». Разве что вот сегодня. Хорошо – быстро опомнился.

Теперь мы, кажется, изложили все, что понадобится нам для рассказа. Вперед же! Нас ждет сюжет.

6. Ученик чародея

А теперь дело происходит в небольшом помещении, вход в которое обнаружить не очень просто, если только не знать точно, куда идешь и зачем, – в одном из переулков, находящихся в почетной близости от золотой мили Москвы – Остоженки. Убранство помещения своей вежливой нейтральностью сразу наводит на мысль о том, что неплохо бы расслабиться – даже не спонтанно, а из ответственности перед комнатой, которая так старается. Ведь тут все спокойно – и выдержанные в рассветно-голубой гамме искусственные цветы в вазах дымчатого стекла, и светлая обивка по-современному легкого мебельного гарнитура, и даже профессионально растерянные картины на стенах, не вполне уверенные в том, что на них изображено. На прозрачном столе обычным аккуратно-небрежным веером разложены журналы о садоводстве, моде и прочих ни к чему не обязывающих вещах. Рядом с дверью, находящейся прямо напротив дивана (а дверь эта не глухая, чтобы не расстраивать посетителя страхом неожиданного, но и не совсем прозрачная, чтобы не открывать всей полноты врачебной тайны), укреплена табличка: «САДКО Геннадий Баррикадович». Ах да, дело происходит на втором этаже, и в кабинете Геннадия Баррикадовича французское панорамное окно от пола до потолка. Сложно сказать, в какую копеечку ему влетела установка этого чуда, однако содержится оно в образцовой чистоте и способствует еще большей релаксации посетителя.

Открывается дверь, и в пустую приемную с лестницы заходит человек. Он садится на диван, открывает первый попавшийся журнал на первой попавшейся статье и прочитывает ее один раз, после чего откладывает журнал и проговаривает статью про себя от начала и до конца. Глаза его при этом с профессиональной уверенностью скользят по картинам. Он удовлетворенно хмыкает и переводит взгляд на мутностеклую дверь. Проходит минута, и из двери показывается Геннадий Садко. Это худощавый человек среднего роста, очень коротко стриженный, в хорошем сером костюме. Лицо его, хотя и сосредоточенное, излучает доброжелательность и, кажется, только и ждет возможности осветиться понимающе-ободряющей улыбкой. Геннадий Садко – психотерапевт, один из лучших в своей области. Он не обижается, когда друзья детства и пациенты называют его гипнотизером – Геннадий Баррикадович владеет гипнозом. Он неплохой человек и никогда не делал ничего, что припомнили бы ему при взвешивании сердца{15}.

– И вы, должно быть, Роман? – говорит он так, будто заранее уверен в ответе, но как воспитанный человек считает своим долгом уточнить. В его словах таится улыбка.

– Во имя Имхотепа, нет, – отвечает посетитель тяжким апокалиптическим голосом. – Уж кто-кто, но точно не Роман.

Странный гость поднимается и легким шагом перемещается в кабинет гипнотизера, к окну. Геннадий Садко, несколько оторопев, возвращается в кабинет и закрывает дверь. Ему кажется, что на плечи ему положили гигантского теплого питона. Визитер же, дойдя до окна, оборачивается, и кажется, что ты с высшей точки колеса обозрения вдруг обрушился в кабинке вниз, успев еще все увидеть напоследок, и Геннадий Садко от неожиданности падает в кресло для посетителей, в

ушах у него стучит кровь и в стенах, он слышит, играет музыка. «Что это еще за музыка?! – возмущенными облаками всплывают мысли в голове Геннадия Баррикадовича, – я бы никогда такую не стал слушать!» И правда, это агрессивная музыка, музыка армий, проходящих через города; и посетитель Геннадия Баррикадовича – нехороший, нехороший, черный человек и, возможно, вовсе не человек – почему-то за спиной его окно покрывается инеем. Свет – ведь Садко Геннадий Баррикадович… включал свет до того, как вышел… в коридор? В коридор? Кто вышел в коридор? Коридор, куда смотрит посетитель? Что это за музыка, свет? Свет, где свет? Что это за свет? Нет, что это за огни вдали? Это дома? Сквозь дверь… Это угли – как угли, горят огни на лице… да, да! Огни на лице человека пришедшего. Homo… visitus. Итак. Я – Геннадий… Баррикадович… Садко… он тоже гипнотизер, черт бы его побрал… – да, бром, двадцать раз – но какой мощный, какой сильный гипнотизер, великий гипнотизер, я тоже гипнотизер и-и раз, и-и-и два, и-и три! Ха-ха! Генка!.. Нет, Керн была Анна Петровна, и именно к ней – «чудное мгновенье», ф-ф-ф-ф… Подумать только, он чуть было не сломал самого Геннадия… Геннадия Геннадия. Геннадий часов двадцать минут. Геннадий, стронций, палладий – редкоземельные металлы, вставки из них… чрезвычайно украшают… чрезвычайно редкие земли. Земли на юге – чернозем, соль земли. Земли. Гена, встань с земли, Гена, встань с земли, Гена, мой руки, садись за стол, Гена, у тебя грязные руки, садись за стол, Гена, мама накрыла, садись за стол, Гена, папа сердится, садись за стол, Гена, иди быстрее, садись за стол, Гена, не шали, садись за стол… не сдавайся, пожалуйста… Крокодил Гена. Крокодил. Всё. Гена, Гена, Гена. Всё. Нет сил.

Тикают часы, очень громко тикают, прямо в кость. Перестали. Легче. И открылись дырки во времени.

– Слушайте меня.

– Вы хороший врач и хороший гипнотизер. Вы станете в два раза лучше.

– К вам придет юноша, назовется Митей. Вы поможете ему; наблюдайте за ним.

– Вы сделаете это, потому что не можете сопротивляться моей воле; никто не может.

– Вас отпустит ворон.

…способность без страха выходить в слепой, соленый, темный океан.

…способность без страха выходить… Без страха. A handful of dust[10].

Геннадий Баррикадович открывает, а вернее, понимает, наконец, что видят его глаза. А они видят следующее: абсолютно черная фигура страшным зрачком проходит насквозь его любимое окно от пола и до потолка и схлопывается вороном, как будто гигантская кошка закрыла глаз. Конец. Титан повержен. Геннадий Баррикадович поднимает трубку и говорит: «Леночка, – каждую букву ощущая на вкус. – Леночка», – мятно, кругло.

– Леночка, – как удивителен глубокий аромат алфавита, как разлаписто-елочны звуки, издаваемые его буквами, хрустальный звон, благодать колокольная, устало ползут нейроны, – Леночка, я на сегодня все. Пойду домой.

Он закрывает дверь. Он проходит помещение. Он закрывает дверь, он проходит помещение, он закрывает дверь. Он выходит из здания. И с каждым шагом на него опускается священная прохлада свободы. Но с каждым шагом все-таки Митя – Митя, Митя – Митя.

Но слабее и слабее. Until then, then[11].

*

Со времени визита «ворона» прошло два дня. На третий день вечером в квартире Геннадия Садко прозвенел телефон. Психотерапевт в это время размещался в джакузи,

где перечитывал одну из любимых книг Ялома{16}. Приученный к тому, что пациенты настигали его в неурочные часы, он вынужден был с клекотом встать, недовольно ощущая, как по телу бегут стремительно холодеющие капли, накинуть спасительный халат из махры, покинуть размеренное тепло ванной, в очередной раз проклиная себя за то, что забыл трубку, и все же выйти навстречу звонку. Когда он ответил, наблюдатель узнал бы в голосе Садко профессионально-приветливую улыбку из приемной.

– Да-да, – веско произнес он со спокойной доброжелательностью, – Геннадий Садко слушает.

– Геннадий Баррикадович! – несерьезно обрадовались втрубке. – Это Алена!

– А-а-а, Аленушка! Рад вас слышать, очень рад! По какому же вы делу? – Геннадий Садко вовсе не удивился, что одна из танцовщиц ночного клуба, где он был завсегдатаем, позвонила ему домой вечером – с Аленой они были знакомы давно и испытывали друг к другу нежность, характерную для признанных профессионалов в несмежных областях.

– По странному, Геннадий Баррикадович, – призналась трубка. – Мне, а вернее, нам, потребуется ваша помощь, ине совсем по профилю…

Геннадий Баррикадович почувствовал легкое дуновение северного ветра. Заставь его поклясться под присягой, что это был именно северный ветер, – и он бы пошел на это. Ветер пошевелил волосы психоаналитика Садко и потревожил его халат; кроме того, как и полагается ветру, обнаружившему себя среди четырех стен, вместе с холодом он принес ощущение тревоги и неправильности. Геннадий Баррикадович понял, что к чему.