Амфитрион
Шрифт:
– Все это очень интересно, милая, – сказал Митя устало, – жизнеутверждающе и странно. Но зачем устраивать настолько масштабный розыгрыш? И что следует из сказок авторов с неблагополучными судьбами? Я не рассказал главного: этот шубастый человек захотел, чтоб я вернулся к нему через неделю в должности главного редактора!
– Главного редактора чего?! – воскликнула Алена.
– Журнала, откуда меня выставили, – развел руками Митя.
– Но как же ты должен это сделать?
– Да я вот хотел у тебя спросить, – виновато сказал Митя, – вдруг будут идеи.
Алена помолчала, а потом спросила:
– А этот твой Юрий Львович, вообще, впечатлительный человек?
– Не знаю, – честно признался Митя. – If you ask me[6], скорее, циничный…
– Системный циник? Или спорадический?
– Системный, пожалуй, – подумав, ответил Митя.
– А-а-а, хорошо, – обрадовалась Алена, – значит, не изжил юношескую неадекватность восприятия, а прячет ее за цинизмом. Иными словами, впечатлительный.
– Алена, – тут Митя от избытка чувств даже поднял руку, как в школе, – подожди, пожалуйста! Я не успеваю!
– Ну что непонятного? – сказала Алена, похлопав ресницами. – Надо ведь тем или иным способом убрать Львовича из картины. Устранить. А впечатлительного человека устранить проще.
Митя отшатнулся.
– Как это – устранить? – Тут Рагнарёк запрыгнул ему на колени и, высунув голову из-под стола, тоже укоризненно посмотрел на Алену.
– Не из пистолета, – успокоила Алена Митю. – А вот как – сейчас решим.
Какое-то время они сидели в молчании. Митя пил чай и пытался думать о задании, но на ум лезли почему-то совершенно неподходящие картины. Вот сидит на полу Юрий Львович, прикованный к батарее, а Митя склонился над ним с утюгом; вот Юрий Львович лежит перед подъездом с проломленным черепом, а Митя, мрачно хохоча, с кинематографической неспешностью убегает, отбросив отрезок железной трубы; вот…
– Гипнотизер, – сказала Алена. – Гипнотизер, гипнотизер!
– Откуда? – тупо спросил Митя.
– Ну… – слегка смутилась Алена, – э-э… к нам ходит.
– А ты откуда знаешь, что он гипнотизер? – спросил Митя ревниво. – Он тебя гипнотизировал, что ли? Может, ты ему и отдалась уже, сама того не зная…
– Молчи, наглец! – чуть повысила голос Алена. – Да, пытался он меня загипнотизировать, но не смог.
– Ну вот, – Митя встал и пошел мыть чашку, чтобы немножко остыть. – Вот тебе и ответ. Гипнотизер, пф!
– Меня очень сложно загипнотизировать – семейная особенность. Но вот всех остальных, кто просил, он погружал в транс.
– Хм-м-м-м…
– Ну перестань, не ворчи! Попробовать вполне можно. Надо только выяснить, где у твоего Львовича слабое место.
– Хорошо.
– Например, родственник или что-нибудь такое. Или тайная женщина с ребенком где-нибудь на Урале, которой он каждый месяц деньги переводит за счет получателя.
– Хорошо.
– Митечка. Ну, не обижайся. Меня, правда, сложно загипнотизировать.
– Я понял.
– Митя!
– Что?
– Надоел.
– Хорошо, хорошо.
– Все. Завтра пойдешь и выяснишь про него все.
– Не крути мной, женщина.
– Это вместо спасибо?
– Спасибо.
– Пожалуйста. Я свою чашку сама помою.
Митя отошел от раковины и посмотрел на Алену. «Действительно, – подумал он, – она молодец. Она умная». «Уменя», – прибавил внутренний голос.
5. О котах и людях
Как порою бывает, следом за ненастоящей размолвкой из-за гипнотизера между Митей и Аленой пробежала кошка, и не шарообразный красавец типа Рагнарёка, а всклокоченная черная дикарка с желтыми глазами. Если продолжить исследование популярных метафор, на дотоле безоблачные отношения наших героев легла непрозрачная тень от тучи – серо-буро-малинового грозового монстра с предательской бледной подложкой, как брюхо у змеи. Такие тучи стреляют поначалу не в землю, а в соседей – тонкими одиночными молниями, сопровождая их приглушенными, но многообещающими утробными разрядами. Митя и Алена не поссорились в прямом смысле слова, но копили напряжение.
Алена слишком уважала Митину гордость, безмерно пострадавшую в истории с увольнением, чтобы педалировать идею о помпезном знакомом из «Резинового гуся» (так назывался клуб, где она танцевала). Митя же переживал очередной пик бунтарства Против Всего. Бунтарство это добрых полтора десятка лет было его недобрым симбионтом (с тех пор, когда это полагалось по возрасту), а еще через десяток грозило перерасти в кризис среднего возраста. Об этом свойстве знали немногие: Митя был слишком ответствен, деятелен и хорошо воспитан, чтобы носить характер подкладкой наружу. Соученики из Уэльского университета в Кардиффе, где Митя получил бакалавра по Political Science[7], коллеги по «Солдатам гламура» и знакомые видели перед собой высокого складного юношу с аккуратной темно-русой шевелюрой и приветливым лицом. Лицо это имело явный отпечаток благополучной стажировки в Америке (была и такая) и выдавало в Мите не только вдумчивого читателя отечественной классики, но и верного студента новейшей европейской истории.
Вы спросите, как все это может отразиться на внешности человека? Всячески. Ведь лицо – не фоторобот и не натюрморт из носа, рта и подбородков; не сочетание генов бабушки Полины и дедушки Григория, не фенотип, не уход и увлажнение… Лицо, выдаваемое человеку расой, родителями, средой и возрастом, – не более чем лист, который обладатель заполняет письменами сам, если только не ухитрится потерять его.
Отметим: автор любит лирические отступления, и читатель, не желающий тратить драгоценное время на то, что не прибито к сюжету кровельным гвоздем, может пропускать эти рассуждения со спокойной совестью. Обязуемся честно предупредить читателя в следующий раз, когда представится возможность пойти короткой дорогой.
Вернемся же к Мите с Аленой. Как получилось, что наш герой и его девушка были предоставлены сами себе?
Митин отец, как нарочно, был во всем крепкого среднего уровня. Словесник-американист и специалист по Потерянному поколению{10}, он вначале написал занудную диссертацию о Хемингуэе и Фицджеральде, а потом решил не останавливаться на этом и написал о них же занудную монографию. На родине героев этот труд приняли с большой благосклонностью – обрадованные зарубежным трудом потерянноведы не стали проводить грань между занудством и академизмом. Папа тем временем огня не терял и методически вспахивал ниву – то на филфаке курс прочтет, то в литинституте расскажет о том, почему ночь нежна, но праздник не всегда с тобой, а то и вовсе напишет сценарий. И все бы ничего, но Митя, войдя в возраст, когда дети начинают подмечать слабости родителей не с эмансипирующим удовольствием, а с нежным огорчением, научился распознавать и ненавидеть в трудах отца тот характерный вырвавшийся из темницы академической и возрастной зажатости эротизм, что свойствен только унылым дядечкам со склонностью к нравоучениям. Кажется, что такие люди ненавидят «юношество», а они лишь боятся его, отчего и компенсируют комплексы попытками это юношество наставлять. Митин отец был знающим и порядочным человеком, но в какой-то момент Митя понял, что не способен это ценить, потому что вечно зудящее эго отца, входившее в дверь вперед него, как нос Сирано{11}, перекрывало его прочие прекрасные качества; в конце концов делалось понятно, что нужен был Алексею Васильевичу не Хемингуэй и не Фицджеральд, а только он сам, да побольше. Да мало ли вокруг таких людей?..
Как бы то ни было, в стране демократии, победившей свободу, сценарий заметил какой-то средней руки университет на Среднем Западе, Митиного папу пригласили почитать лекции сценаристам-кинематографистам, там же скромно сняли по его сценарию немейнстримовый фильм, а после на небольшом междусобойчике дали лауреатство среди таких же самодеятельных шедевров. Папа прижился на кампусах[8], до Голливуда не добрался, но бросать Америку-кормилицу ему не хотелось. На Мид-Весте они расстались с Митиной матерью, но не вернулась в Москву и она – ей предложил сердечную дружбу изголодавшийся по живому общению сотрудник Apple, хороший человек с дочкой от неудачного первого брака. Так необычно и устроились обычные жизни Митиных родителей. Где уж в таком водовороте уследить за взрослым сыном?