Амфитрион
Шрифт:
– Это моя дочь, – сказал царь-гипт. В его голосе, что бы там ни звучало на переднем плане, на заднем слышались отчетливые ноты страха за своего ребенка – те, чье дребезжание везде одинаково тревожно.
– Хорошо, – сказал лекарь и приступил к осмотру.
Дочь гипта была небольшой миловидной девушкой – внешне ничто не указывало на то, что она принадлежала к другому биологическому виду. Но она была без сознания, а у самозваного лекаря не было с собой даже стетоскопа. Тогда он приложил к груди девушки сомкнутую руку, а затем ухо. Дыхание больной было стеснено и сипло, периодически она тяжело откашливалась. Поразмыслив, лекарь что-то понял.
– Сколько ей лет? – спросил он у отца.
– Двадцать четыре, – отвечал тот, подумав. Наверное, прожженный своими шахтными интригами гипт тоже обратил внимание на то, что у врача не было инструментов, потому что спросил:
– Прости, принц Руни, что прерываю тебя, но где твои хирургические приспособления? Я думал, ты возьмешь их с собой – мы ведь сообщали, что случай может оказаться тяжелым.
– Я не брал инструменты, – отвечал мнимый врач почти без паузы, – потому что они мне не нужны. Эфестские принцы лечат… наложением рук. Вернемся к твоей дочери. Чем она занимается, когда не болеет?
– Она следит за добычей в шахтах, – ответил гипт-отец. – Ты знаешь, у гиптов редко рождаются дочери, а уж чтобы дочь родилась у одного из подземных владык – и вовсе неслыханное дело. Я не могу выдать ее замуж: это не предусмотрено законом. Поэтому она выполняет работу, обычно предназначенную для сыновей.
– Законом предусмотрено, что девушка в столь юном возрасте должна наравне с рудокопами работать в шахте, пусть и надсмотрщицей? – поинтересовался врач.
– Закон, – членораздельно произнес гипт (и стало ясно, что этому слову полагается начинаться с прописной буквы), – непререкаем. Он писан о мужчинах, принц Руни. До женщин ему дела нет.
– Я обратил внимание, – отвечал врачеватель, кивком обозначив, что принял сказанное к сведению, – что в эту комнату нет парадного прохода. Значит ли это, что обычно твоя дочь обретается где-то еще?
– Нет, принц, – отвечал гипт. – Она всегда живет здесь. Ей нет нужды выходить в тронные залы. Подъемный механизм сконструирован так, чтобы она всегда оставалась на месте.
Лекарь снова кивнул. Глаза его смотрели то в одну точку, то в другую, ни на чем особенно не концентрируясь. Внезапно он наклонился к губам девушки и, хмыкнув, через секунду поднял голову.
– Болел ли кто-нибудь еще похожей болезнью?
– Нет. Один из моих сыновей был слаб и умер молодым. Но это было четыреста лет назад, («Ого!» – подумал Митя.) – С тех пор ни один из моих детей так не болел. И в хрониках не написано ни о ком из нашего народа, кто заболел бы этим. Она не общается ни с кем, кроме горняков и своей няни. И меня.
Лекарь – вновь кивком – показал, что понял царя.
– Что ж, – сказал он и положил руку на лоб принцессы. Гипты дернулись, но успокоенные его уверенностью, не посмели вмешаться. Девушка задышала ровнее. То есть… как еще недавно Пётл, покинувший нездоровое забытье, она обрела достаточно сознания, чтобы, не всплывая на поверхность, перейти ко сну. Лекарь еще какое-то время постоял и, наконец, слегка развел руками, как бы говоря: «Все, что могу».
– Так что же? – спросил гипт.
– Давай выйдем отсюда, – предложил гость, – и я объясню тебе, что увидел.
Гипт был явно удивлен поворотом событий. Мите показалось, он ожидал, что все дело закончится тут же, у постели больной. Тем не менее он беспрекословно отошел от постели дочери и сопроводил лекаря назад – по гигантской вращающейся каменной крышке, по запутанным коридорам, то освещенным, то темным, наконец выведя его в тот же зал, откуда начался их путь. Как всегда, новизна после утряски занимает гораздо меньше места в банке впечатлений, и обратное шествие Мите почти не запомнилось.
Принц Руни прислонился к колонне и обвел зал взглядом. Митя почувствовал, что взгляд этот жадно цепляется за самые мелкие детали, выбивающиеся из общего безжизненного фона. К сожалению, их было не так много, а то, что было, скорее, дышало какой-то тягостной напряженностью, как будто кто-то только и ждал, чтобы высыпать из хаотически разбросанных по стенам нор.
– Так что же? – спросил старший гипт нетерпеливо, вскарабкавшись на свой пюпитр. Так ему, видимо, было комфортнее и привычнее, а тон его удивительным образом тут же стал менее дружелюбным.
Внезапно Митя ощутил вспышку боли, а его сознание наполнилось какими-то чуждыми и пугающими образами, влетевшими в голову, как шаровые молнии в неосторожно открытую форточку. Лекарь сжал и без того тонкие губы и очень тихо охнул. Гипты напряглись, но принц быстро овладел собой, вздохнул и сказал скучающе:
– Давай я поделюсь с тобой своими наблюдениями, Дэньярри. Я здесь в первый раз, для меня все внове… и приходится сводить вместе самые малые подсказки, – он помолчал. – Прежде всего, для меня очевидно, что вызвал ты меня сюда не потому, что твоя дочь больна. Она больна уже давно – у нее хронический силикоз, и это естественно в таких уютных невентилируемых пещерках. Допускаю, ты мог не знать, что это за хворь. Если в хрониках о ней ничего не написано, вполне вероятно, что за тысячелетия выработки жил у ваших мужчин сформировался к ней иммунитет. Но заметить недуг лишь сейчас ты мог, только если общаешься с дочерью раз лет в десять. В это я не верю. Кроме того, – безмятежно продолжал псевдопринц, тщательно поправляя заклепки на левом рукаве, – твоя дочь не может по своей воле выйти из своего заточения. Значит, если ты и печешься о ее благосостоянии, то не вскрикиваешь от этого по ночам. Ну и мелочи: каменная пластина у тебя на груди отошла, обнажая розовую плоть, ходишь ты медленнее своих слуг и сильно запыхался, пока мы шли к подъемнику, нянечка нервничала, а ты переглядывался с нею, будто вы заранее договорились… Не буду утруждать тебя перечислением. Спросим себя, каков же истинный диагноз? Почему дочь царя заперта в каменном мешке, выйти из которого можно, только спрыгнув с полусотни футов и переломав кости? Почему царь призвал меня лишь сейчас, хотя болезнь развивается давно? Не облегчил муки девочки? И почему, наконец, она была без сознания, ведь это вовсе не обязательный симптом, а от губ ее шел острый запах какого-то постороннего состава?
Лекарь сделал паузу. Подземный народ не двигался, но Мите показалось, что на лице неприятного царя начала расползаться улыбка.
– When you eliminate the impossible, whatever remains – however improbable-must be the truth[45], – сказал, наконец, гость (и опять Митя, поняв сказанное, не сумел узнать язык: не на английском же говорил визитер?). – Конечно, здесь сложно определить, что невозможно, а что – лишь маловероятно. Но не слишком. Дело не в том, что ты настолько глуп и позвал меня к давно больной дочери с драматическим опозданием. Невозможно и не знать о причине ее заболевания. Ты смог бы устранить эту причину, если б хотел, – достаточно всего-то поскорее перевезти ее из этих депрессивных каменных нор к морю. Она должна дышать воздухом, насыщенным кислородом, и паром воды, настоянной на травах, а не чудовищной взвесью золотой пыли. Но ты не сделал этого. Так в чем же дело?
Лекарь вздохнул, достал из кармана монетку, подкинул ее и поймал. Гипты отошли на шаг назад и положили руки на оружие; в зале было тихо. Лекарь продолжил:
– В том, что дело не в твоей дочери, а во мне. Тебе был нужен благовидный предлог призвать меня, и ты не мог допустить, чтобы она осталась со мной наедине или что-нибудь рассказала, потому ты ее и усыпил. Ты стар, как сама эта земля, а для любого самодержца, любящего власть, старость – угроза. Ты сказал, у тебя было много детей. Где они? Наверное, вокруг тебя – распространились по всему горному Тирду, как черви. Почти весь Тирд сейчас склонился перед тобой, но весь Тирд знает, что ты стар и слаб. Более того, предполагаю, что рождение девочки у вас – окончательное и бесспорное свидетельство близкой кончины, ибо размножаетесь вы без помощи женщин… Так что же тебе делать? Решение очевидно: породниться с кем-то, чье могущество настолько превышает могущество гиптов – пусть даже всей… Короны, что тебе гарантирован безмятежный остаток дней. С Разочарованным народом.