Амфитрион
Шрифт:
– Нет, прогноз, – скрежещущим шепотом сказал Русский. Он посмотрел на Митю. – И тебя, свидетель-итальянец, я запомню.
Он повернулся и вышел из переговорной, хлопнув дверью. Помещение наполнилось озоном молчания. Развеял его Фардарриг.
– Ну что же, – весело сказал он, – забудем об этом неприятном эпизоде. В дальнейших переговорах – оценке, осмотре активов и прочем – меня, а, значит, и Food Planet будет представлять Дмитрий Дикий. Надеюсь, вы с ним сработаетесь.
Карен пожал Мите руку. Митя обязательно состроил улыбку и перевел взгляд на Ослябина. Но тот опять стоял у окна, не делая никаких поползновений к единению в деловом экстазе, и провожал взглядом машину Русского. Во всем этом диссонансном ансамбле Мите почудилось что-то очень тревожное, а веселая звонкость Фардаррига только усугубила впечатление. By the pricking of my thumbs…{31} – пробормотал Митя и посмотрел на Фардаррига, а тот вернул ему взгляд и улыбку в таком сочетании, что у Мити голова пошла кругом: в них однозначно читалось, что ничего хорошего Митю не ждет. «Господи, – подумал он, – чьей же это помощью я заручился и, главное, зачем?..»
А потом Митя вспомнил картину в галерее Тейт, и ему стало совсем нехорошо.
18. Охота на Снарка
В течение нескольких дней после этой странной встречи никто не выходил на связь с Митей, и он, со спокойной душой отдаваясь своим занятиям журналистикой, кажется, весьма неплохо справлялся. В очередной раз поразившись, увидев, сколько денег у него на счету, Митя на радостях незамедлительно отправил любимую девушку с неожиданным ребенком к морю, на остров Крит, набраться сил перед долгой зимой.
Автор должен, наконец, рассказать, как Митя объяснил коллегам, почему вместо своего старого лица он ходил теперь в обличье Джорджоне. Положение главреда спасала недавняя статья о новом европейском феномене под названием I-quaking (именно его упомянул Страттари). Айквейкеры, первым из которых стали считать Майкла Джексона, использовали последние достижения пластической хирургии, чтобы измениться до неузнаваемости и таким образом, как они говорили, «проверить, насколько общественное положение устойчиво и независимо от внешнего восприятия». В мире было всего несколько клиник, которые позволяли таким экспериментаторам провести комплекс требуемых процедур, гарантируя при этом обратимость изменений. Стоило это бешеных денег, но делалось за какой-нибудь уик-энд.
Автор боится утомить себя, а пуще того, читателя рассказами о Митиной карьере в журнале. После известной трилогии Драйзера{32} описание чьих бы то ни было карьер должно быть запрещено законодательно – ну что тут нового скажешь? Человек, рожденный женщиной и взращенный среди людей, представит себе, как может коллектив отнестись к внезапному вознесению человека из своих недр чуть не к Господнему престолу, да еще и под новой, дорогостоящей и эффектной личиной. Митю тут же невзлюбили как выскочку и эксцентрика, сам же он, утверждая, что ему нет до этого дела, лез вон из кожи, чтобы изменить ситуацию. Однако Митя неожиданно быстро свыкся с новой ролью и исполнял ее успешно – с удовольствием и расслабленной улыбкой фотографировался на престижный прямоугольник в колонке главреда, безжалостно вымарывал «нелогизмы» менее успешных коллег и в целом enjoyed himself[48]. Единственное, что не давало ему покоя всякий раз, когда он оглядывал бывший стол Юрия Львовича (куда-то занесла того диссоциативная фуга?), – воспоминание о странной карточке с отливом, виденной в день, когда ему было объявлено о позорном увольнении.
Однако со временем и тайна зловещей визитки испарилась из Митиной души. Вот уже пару недель «Гнозис», имевший удивительную привычку пропадать из жизни своих сотрудников, не выходил с ним на связь, но это не удивляло Митю. Он не без основания полагал, что работа, осуществляемая им на журналистско-редакторской ниве, так или иначе способствовала продвижению дела загадочной фирмы, в чем бы оно ни заключалось. Митя стал с неожиданной скоростью зарастать ряской. Он, конечно, периодически перезванивался с представителями хлебопеков, чтобы обсудить вопросы оценки, аудирования и т. п… Но Фардарриг – тоже пропавший с его горизонта – так умело все организовал, что процесс двигался сам: активы аудировались, денежные потоки оценивались, хлеб пекся и о хлебе пеклись.
Однажды ночью – а было это где-то через две недели после памятной встречи-стрелки в Сити-Бутово – Митя, обычно спавший почти бесшумно, внезапно проснулся от звуков собственного раскатистого храпа. Неправильность в окружающем мире обнаружилась сразу же – оказалось, кот Рагнарёк, по-богатырски упершись Мите в грудь задними лапами, передними озабоченно заткнул хозяину ноздри. Митя прохрипел: «Э, ты что?!» и отпихнул кота. Тот мягкой колбаской скатился набок. Хватая воздух ртом, Митя подошел к окну и настежь распахнул его. Автор и рад бы написать, что в лицо Мите ударил порыв холодного ноябрьского ветра, но на дворе уже стояла не осень, и никаким ветром Митю никто не бил, хотя воздух был холоден. Удивительно было не это, а то, что луна, вовремя вышедшая из-за ночных облаков, позволила внезапно наблюдательному Мите увидеть на крыше здания напротив крошечный, но настырный блик. И Бог бы с ним, с бликом, если бы не логическое продолжение – миниатюрная красная точка лазерного прицела, уютно устроившаяся в области Митиного пупка. Пижама у Мити была теплая и довольно плотная, но пулю вряд ли остановила бы, поэтому без долгих раздумий – не успев даже испугаться – Дикий итальянец рухнул на пол и приготовился услышать хруст матраса, вспарываемого вражеской пулей. Но ничего не произошло.
– Что он, заснул, что ли?! – прошептал Митя. И тут-то страх – эта недреманная и жестокая функция от ожидания – набросился на него, как собака, и вцепился в разум. Молодой главред затрясся и ухватил зубами кулак. – Что происходит, черт побери?! – воскликнул он шепотом.
Конечно, никто не мог ответить ему на этот вопрос (даже Рагнарёк), и Мите, собравшему из самых далеких и пыльных углов себя остатки мужества, стало ясно: надо бежать. Никто не знает, чего ждать дальше.
Снаружи раздался шум лифта. Этот достойный фигурант многих человеческих фобий полз неспешно, словно специально позволяя Мите капитально испугаться. Тогда Митя, по-прежнему лежа на полу, резко ударил себя по обеим джорджоновским щекам. «Надпочечники выбрасывают адреналин, – сказал он себе медленно, – и ко мне ненадолго возвращается ясность мышления». Пользуясь ясностью, пока она не замутилась, Дикий, согнувшись в три погибели, чтоб не быть видным снаружи, обежал все комнаты, везде настежь раскрыл окна, чтобы запутать следы, пробежал в спальню и быстро облачился в теплое. Отлично понимая, что запланированное мероприятие практически самоубийственно и в трезвом-то рассудке, Митя все же совершенно не желал встречаться с людьми, которые уже скоро начали бы… да нет, собственно, уже начали вскрывать входную дверь. Ибабушкина цепочка вряд ли остановила бы их надолго.
Кое-как перекрестившись, Митя вылез на обледеневший карниз (с этой стороны дома он был достаточно широк) и, пройдя по нему на дрожащих ногах, миновал угол дома и выбил большое окно на чердак, располагавшееся чуть выше основного уровня этажа. Этот переход Митя будет помнить до конца своей жизни. Несколько раз нога его не то чтобы соскальзывала, но дергалась, и дотоле абстрактная высота одиннадцатого этажа приобретала для Мити такую же убийственную ясность, какую для пленника По имел маятник, с безмятежной определенностью стремившийся перерубить ему горло. Пальцы его судорожно скребли старую штукатурку, а преодоление водосточной трубы стало вызовом более страшным, чем для Цезаря Рубикон. Он дошел – иначе о чем бы мы писали книгу? – но, ввалившись в по-быстрому разбитое локтем чердачное окно, чуть не потерял сознание от страха post factum и свалился на пол, потому что трясущиеся ноги не держали его. Мите понадобилось не меньше минуты, чтобы в висках перестала стучать кровь.
Чердак, конечно, был закрыт, и Митя, выругавшись, попытался выломать дверь, когда до него донеслось какое-то хрюканье. Совсем рядом, уютно завернувшись в толстое тряпье, спал человек, чья принадлежность к санкюлотам не вызывала никаких сомнений. Митя растолкал его. Его труды были вознаграждены – мужчина, общавшийся при помощи хрипа, объяснил ему, что, конечно, ключ от чердака у него есть, и он специально закрывается изнутри, чтобы не шлялся кто попало, а вот теперь пришелец и окно разбил, и, значит, пускай сам тут спит в таком холоде… Митя наскоро объяснил человеку теоретическую сторону вопросов жизни и смерти и, открыв замок, стал спускаться вниз, потратив лишь несколько секунд, чтобы взглянуть через окно на часы на Белом доме. Узнав таким образом, что стояло начало четвертого, он спустился во двор, поминутно вздрагивая от шорохов и боясь, как Бюсси, услышать на лестнице шаги убийц{33}. Но не было ни шагов, ни убийц. Митя вышел во двор и по стене стал красться к улице.
И тут его увидели из черной машины, припаркованной во дворе.
– Э, э! – заорал водитель и вылез, изготавливаясь преследовать Митю (наверняка в нарушение инструкции, которая предписывала ему хладнокровно сообщить о перемещении объекта по рации). Нестрогое соблюдение правил спасло ему жизнь, ибо тут же из окна Митиной квартиры с душераздирающим воплем вылетел человек, как будто вышвырнутый кем-то необычайно сильным, и с неприятным хлюпающим грохотом обрушился на крышу машины. Настала очередь орать по другому поводу. Водитель бросился к коллеге, пытаясь понять, есть ли жизнь в разломанном теле, а Митя, пользуясь тем, что в доме стали зажигать свет, открывать окна, возмущаться и грозиться MEnTами, бросился бежать. На углу дома стоял кто-то, чей силуэт показался Мите смутно знакомым, но времени останавливаться и изучать ночных жителей у него не было. Он прошел переулками и, выйдя на Садовое кольцо, поймал частника – их в Москве оставалось в избытке, а на нем и поехал в штаб-квартиру «Гнозиса» в Крапивенском. Почему-то у него не было ни малейшего сомнения: там ему помогут в любое время дня и ночи.