Амфитрион
Шрифт:
Тогда принц Руни взял мать золота в руку, ее доверчивый свет проник в него и осветил его изнутри, и в его черных глазах, на секунду блеснувших синим серебром, гипт с ужасом увидел, что впустил в лоно подземной страны Врага и душу войны. Но было поздно. Стража успела подняться лишь на ступеньку, а уже с демоническим свистом пропали все: и принц-врач, и Митя, и старик Сэм, и тайное сердце царства гиптов – Абха, мерцающая мать золота.
Конечно, Делламорте (Митя знал теперь даже и то, как звали поддельного принца) еще предстояло вернуться в Корону гиптов. Ведь он не увидел знаменитых крайних картин древнего каменного панно, не отплатил гиптам за унижение, которому они подвергли его, и – главное – не исполнил своей задачи. Это случится позже.
Пока же Митя проснулся с такой обязательностью, как будто остаток сна ему отрубило
17. Не только бизнес, но и немало личного
Хочется верить, что читатель уже отдал себе отчет в том, насколько крепки узы, связывающие автора с героями: автору больно даже ненадолго расставаться с центральными персонажами этой книги. Тем значительнее для автора те эпизоды, когда он все-таки ставит себе на горло имеющуюся у него для таких случаев ногу, обутую в железный сапог крестоносца, и заставляет себя прямо вместе с читателем перенестись мыслями к другому действующему лицу. На сей раз шахтерский фонарик автора выхватывает в темноте силуэт Артемия Русского, человека в белой вышиванке с красными узорами, успешного предпринимателя, немолодого и оттого еще более серьезного. Он относится к своему хлебному бизнесу едва ли не с большим пиететом, чем Генрих и Карен, уже встречавшиеся нам на этих страницах… У тех, помимо хлеба, есть хотя бы сложные взаимоотношения, а у Артемия ничего такого нет. Его квасные проявления – а иначе эту безвкусицу не назовешь – никак не мешают ему сидеть на одном из верхних этажей Краснопресненского City, периодически менять длинноногих секретарш в не по-русски коротких юбках и приводить себя в фокус с помощью кофе из итальянской эспрессо-машины. Артемий Русский не чужд плодов глобализации, но считает, что должен стоять на страже самобытных традиций родной земли (как будто те сами не могут за себя постоять) и поэтому подписывается всегда излишне полно, а перед каждым из и кратких в своем имени ставит по i, что было бы не очень смешно, не ставь он в конце еръ. Да, и вот еще – по отцу Артемий вовсе не Русский, а Пилипенко, однако фамилию свою, как катастрофически не совпадающую с мироощущением, он поменял в пятнадцать лет.
Неожиданно напряженный разговор с Худвинклом взволновал Русского и проник сквозь все шерстяные покрывала его делового иммунитета. Как скажет вам любой делец, участь бизнеса – либо быть купленным, либо с кем-нибудь слиться. Бывают и исключения: некоторые компании столетиями существуют в руках одной и той же семьи, никуда не деваясь, но все-таки и они в конце концов склоняют непокорные головы перед сластью неотразимого денежного предложения. Русский давно устал от хлеба и хотел, как ни хрестоматийно, зрелищ. Он собирался продать фабрику и магазины, а к вырученным деньгам добавить кредит и купить сеть кинотеатров, чтобы «пойти в регионы» (ибо даже в 2020 году там было еще куда идти). Где-то к четырем часам пополудни, окончательно отойдя от веселого времяпрепровождения в клубе, закончившегося лишь к середине воскресенья, и вспомнив, что договор с Food Planet уже вторую неделю лежит у юристов, он задался вопросом – а не насолит ли ему рыжая бестия?
Русский нажал кнопку интеркома.
– Да-да, Артемий Николаевич, – в голосе секретарши слышались, как обычно, радостные нотки. Специально для того, чтобы сотрудники всегда были на подъеме, у Русского в офисе лежали запасы субстанций, расширяющих восприятие действительности. Неофициально, конечно.
– Хочу перемолвиться парой слов с Дельфиной Монферран, – основательно проговорил Артемий. – Дунечка, организуй.
Русский откинулся в кресле и принялся грызть маленькую розовую баранку, как в «Цветике-семицветике». Прошло две минуты, и на экране напротив высветилось лицо председателя Food Planet, а щелчок оповестил Русского, что к разговору подключился параллельный переводчик. Поскольку Артемий не любил, когда движения губ иностранцев не совпадали со словами русского перевода,
– Здравствуйте, Артемий, – вступила Дельфина. – У меня не очень много времени, но хорошо, что вы позвонили: я и сама собиралась связаться с вами.
Русский напрягся, и даже необыкновенный юмористический эффект, достигавшийся тем, что голос незабвенного персонажа говорил о себе в женском роде, не скрасил напряжения.
– Почему это? – спросил он не очень приветливо.
– Потому что, к сожалению, я вынуждена отклонить ваше предложение, – когда Дельфина говорила неприятные вещи, она становилась непогрешимой иллюстрацией одного из наиболее странных явлений делового мира – женщины-руководителя, уверенно проводящей свою линию. Как всегда в таких ситуациях, мозг Русского вначале отторг услышанное и вместо этого решил хаотически задуматься о чем-нибудь второстепенном. «Вот ведь, – подумал он, – ты всю жизнь сидишь тут, горбатишься, тащишься на поклон к этой девчонке. Она-то, небось, тебя раза в два младше, – это, кстати, было неправдой, просто от Дельфины Монферран до лабораторий L’Oreal Group было гораздо ближе, чем от Артемия Русского, – а все-таки вон где сидит. Авсе почему? А потому что нет России места на мировой арене… никому сильная Россия не нужна». За последней сентенцией, выкованной никак не позже семнадцатого века, успокоенный разум хлебопека надежно и спрятался. Помолчав, Русский довольно тупо повторил:
– Почему?
– В других обстоятельствах я бы ответила, что это составляет коммерческую тайну, – с тягостной ленцой заметила Дельфина, – но поскольку наша с вами договоренность имеет определенный вес, отвечу. Мой давний деловой партнер Брайан Фардарриг сделал более интересное предложение.
– Но ведь российский рынок перспективен! – вскричал Русский. – А Москва? Ты знаешь, какое тут общее потребление хлеба и его производных?! – Как и все люди, тяготеющие к пролетарским идеалам простоты и всеобщего панибратства, Русский имел душераздирающее обыкновение без приглашения переходить на «ты».
– Не спорю, – Дельфина подняла изящные руки примирительно, но в то же время как будто желая оказаться подальше от собеседника; человек, более искушенный в искусстве чтения языка жестов, давно бы понял, что дальнейший разговор не имеет смысла. – Полученное предложение распространяется на ту же географию. Простите, Артемий, надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к этому решению – позиция председателя правления и президента компании обязывает меня гибко откликаться на вызовы рынка.
– Да иди ты под чертова коня! – тут Артемий, потеряв терпение, испустил ругательство, которым остался бы доволен сам отец русского фаллоцентризма Иван Барков. Дельфина подняла брови и отключилась, а Русский швырнул розовой баранкой в экран. Цветика-семицветика не получилось, а получилась, наоборот, тяжкая кручина.
Конечно, Русский, как любой нормальный предприниматель, знал своих главных конкурентов и был с ними в подколодно-ровных отношениях. В хлебном бизнесе этих конкурентов было немного – кроме него, из крупных игроков были только Пересветов и Ослябин, остальные же, как любил говорить сам Русский, так и не избавились от ларечного менталитета. «Что же, – спросил себя Русский, – они? Черта с два они ей продадутся! Что это еще за Брайан Фардарриг, чтоб его приподняло да грохнуло?» Он еще раз нажал кнопку внутренней связи, уронив короткое: «Закладывай», вышел из кабинета. Подставил могучие толстые плечи под шубу, поданную утлым ассистентом, и, сопровождаемый трехстворчатой охраной, спустился к машине.
В это время в переговорной на солидном десятом этаже башни «Багет» в Сити-Бутово Брайан Фардарриг и Дмитрий Дикий сидели напротив Карена Пересветова и осторожно пили кофе – вернее, Митя пил кофе, а Фардарриг чего-то ждал. Генрих Ослябин стоял у окна и задумчиво разглядывал улицу.
– Что же, предварительно озвученный вами диапазон, особенно, хм, в верхней части, нам интересен, – говорил Пересветов. – Вообще, мы не планировали пока выходить из бизнеса… («Вверх давит», – подумал Митя.) – …но мы с господином Ослябиным люди творческие, а всякая однообразная деятельность рано или поздно прискучивает.