Амфитрион

Одина Анна

Мите зарезервировали номер в отеле. При всей своей неприхотливости Митя был не чужд чистому восторгу бесплатных удовольствий и потому решил, что найдет, чем заняться в Лондоне в оставшееся время. Что может быть лучше для человека, чем прогуляться по наполовину знакомому городу без определенной цели? Какое удовольствие сравнится с праздностью вольного духа, соприкасающегося с мистическими столетиями истории, лукаво глядящей на него из стен и мостовых?

Руководствуясь такими соображениями, Митя отправился в галерею Tate Britain. Оглядывая строгокаменно-чугунные окрестности с экзистенциальной тоской, присущей здравомыслящему россиянину, оказавшемуся за границей (ибо в отечестве, как обычно, было к чему стремиться), вдруг –

вот странная прихоть беглого сознания – обнаружил, что в его голове уселся кто-то вальяжный, а вернее, даже хозяйствующий, и элегически задумался о том же, о чем думал и Митя, но иными словами.

London, O London, king of cities and the one true gem of Earth’s magical realm, thy streets entangled with the beauty of many aeons, thy castles clad in the ethereal pallor of cold stone, thy houses richly blushed with the timeless brick, and thy ancient river coiled as a silver snake. Yon towers have witnessed many a king’s downfall – have survived fires, floods and plagues, and emerged as unfaithful to Time as ever. Who would ever penetrate your many dark and secret curtains to learn what ancient riddles you conceal at your very core? Who… but I[39].

Сказав это, голос умолк, и никакие Митины усилия более не могли вызвать его к жизни. Постояв у парапета и поглядев на Темзу, Митя прошел в Тэйт и ходил там без особой цели. Ему казалось, что здесь, упрятанный в толще одного из крупнейших в мире собраний картин, он будет недоступен агентам Заказчика (которые, он был теперь в этом уверен, окружали его повсюду), и он лихорадочно пытался собраться с мыслями и решить, как быть дальше. Сложность дилеммы состояла в том, что при всей непривычности ему очень нравилось работать в «Гнозисе»; и хотя он никогда не знал, каких приключений ожидать от завтрашнего дня, ни один завтрашний день пока не принес Мите ничего макабрического. А финансовая свобода оказалась более чем к месту – Митя всегда знал, что предназначен судьбой для благополучия большего, чем имел. «Да, – подумал он со вздохом, – надо птичке признаться: коготок-то увяз». И все же что-то не давало ему покоя.

Свернув в очередной зал, Митя прошел вдоль стены, обратив внимание на небольшую картину, изображавшую хаотический мир какого-то маленького народца, заполненную всевозможными искусными деталями так густо, что казалось, будто картина имеет несколько слоев, а потом уперся взглядом в поясной портрет светловолосого молодого человека на фоне ландшафта умеренной сюрреалистичности. Рядом с объектом живописца лежала феска. Ивсе было бы ничего, да только в этом человеке, в его игривом невинно-нейтральном выражении лица Митя совершенно безошибочно узнал своего веселого хозяина – Брайана Фардаррига. Он охнул и, ведомый привычным уже желанием защититься объяснением от необъяснимого, включил bluetooth-гид, выданный при входе, и взглянул на прилагавшийся к нему 3d-планшет. Логотип государственной галереи Тэйт сменился четким и мелодичным received pronunciation[40] виртуального экскурсовода.

Оказалось, художник – его звали Ричард Дэдд, – путешествуя по Египту в роли секретаря высокопоставленного государственного деятеля, как-то неудачно покурил кальяну и стал понемногу, но уверенно сходить с ума. Оказалось, Ричард Дэдд решил, что избран Осирисом для исполнения судьбоносной миссии. Уже в обеспокоенном состоянии духа и разума он вернулся на родину, где приступил к установлению своего порядка весьма своеобразным способом: зарезав своего отца. Dadd’s Dad was Dead[41]. Ричард же, пытаясь уйти от заслуженного наказания (а подозрение пало на него практически сразу, и набросанные им изображения друзей и знакомых с перерезанными глотками вряд ли склонили бы бесстрастное правосудие в его пользу), уплыл в Кале, где его и «взяли» в окровавленной рубашке и с ножом. Пока Митя удивлялся причудливому богатству психики безумца, трехмерный планшет послушно и деловито показывал историю

в лицах, деталях и проекциях. Право, по сравнению с Дэддом, его сосед по залу, прерафаэлит Данте Габриэль Россетти, уложивший свои стихи в гроб вместе с любимой и поклявшийся более не писать (он, конечно, не только не выполнил своего обещания, но и впоследствии неделикатнейшим образом нарушил покой бедняжки, достав пресловутые стихи обратно), был не эксцентричнее почтальона, разносящего почту по ночам.

Было ясно, что Дэдд обезумел, иначе не миновать бы ему судьбы злосчастного кавалериста Чарльза Вулриджа из Редингской тюрьмы, который так и не надел своего алого мундира… Но оказалось, Дэдда – вполне гуманно, в духе тех непоследовательных времен – поместили в Бедлам, крупнейшую психиатрическую лечебницу Лондона девятнадцатого столетия, где он продолжал писать свои удивительные картины, скрупулезно и с удовольствием отдаваясь своему horror vacui[42], не отрываясь от холста и не выходя, по свидетельству Уильяма, брата того самого Россетти, из состояния мрачной сосредоточенности. Одна из этих работ и висела сейчас перед Митей. Предполагали, что «сидел» для этой картины художника один из надзирателей госпиталя доктор Чарльз Худ, но ровным счетом никакой уверенности в этом не было.

А у Мити уверенность была. Можно допустить, что сходство было случайным, но… портретируемый, как и Фардарриг, был не человеком. Он был лепреконом. В тот момент, когда он узнал лицо Фардаррига, что-то в голове у Мити вдруг со щелчком встало в новую ячейку, как случилось, когда безобидный бульдозер Марвина Химайера вдруг решил объявить войну капиталистическим угнетателям. Хитрый шотландец, с возмутительной непринужденностью глядевший сквозь прозрачные занавеси ста пятидесяти лет, вызвал у него чувство загнанного бессилия, как ничто прежде не вызывало: ни демонический Страттари, ни полные иррациональности сны, ни голоса в голове (звучавшие все настойчивее), ни, наконец, Заказчик, темным облаком нависший над всеми Митиными предприятиями. Именно сейчас, глядя в насмешливые водянистые глаза, Митя почему-то понял, что успешное назначение в «Гнозисе» – чистой воды наживка, а вот чего хочет рыбак, понять было нельзя.

Поразмыслив некоторое время в таком ключе (пока выставочные залы Тэйта проплывали мимо во всем богатстве творческого буйства), Митя неожиданно для себя понял: сопричастность делу «Гнозиса» – чем бы это дело ни было – ему, скорее, приятна и лестна. Именно поэтому он решил не предпринимать никаких скоропостижных шагов, но дал зарок не быть послушно бредущей в загон овечкой. Додумав это решение до конца, Митя вдруг обратил внимание, что один из смотрителей галереи странно на него смотрит. Вначале Митя стушевался и отвел взгляд, но потом все-таки передумал и подошел к хранителю.

– Простите, – сказал он вежливо, – я заметил, что вы довольно пристально следите за мной… что-то не так?

– Нет-нет, сэр, – смущенно отвечал тот, – ничего особенного: дело не в вас, а, скорее, во мне. Простите, если был навязчив.

– Нет, что вы, но все же… Я ведь вижу: вас что-то беспокоит.

– Хм, видите ли, сэр, ваше лицо мне напомнило лицо одного из моих любимых итальянских художников, Джорджоне, да до такой степени, что я даже охнул. Его работы висят у нас в Национальной галерее, я частенько хожу туда освежить память, так сказать…

– А-а, – протянул Митя. – Я что-то в таком роде и подумал. Так это ведь его лицо и есть. Я получил его на отмели Масок, – продолжал он, как будто не замечая, что лицо его собеседника тоже меняется, – правда, не могу понять, где это все было и было ли вообще.

Смотритель беспомощно тупил взор и поворачивал голову, как курица, которую схватили обеими руками.

– Я понял, сэр, – сказал он. – Вы должны простить меня – и правда, столь бесцеремонно таращиться было недопустимо.

– Да нет, ничего, – улыбнулся Митя, прощально махнул рукой и отошел.