Амнистия
Шрифт:
Осипов засуетился, вытащил из-под лавки газету, застелил ей, как скатертью, пыльный стол. Принес стаканчики, полбуханки хлеба и уложенные в трехлитровую банку кусочки сушеной щуки. Когда все расселись, Журавлев достал из сумки бутылку и гирлянду сарделек.
Первую выпили за знакомство. Вторую за встречу…
По стенам котельной метались тени, темные и прозрачные, как крылья летучих мышей. В топке трепетало оранжевое пламя. Осипов быстро захмелел, но водка не развязала ему язык. Он больше отмалчивался или спрашивал о Москве и магазинных ценах, оставляя важные разговоры на потом.
Когда поллитровка подошла к концу, истопник и вовсе потерял дар речи. Журавлев деликатничал, не торопил события и не лез с вопросами. Он разлил остатки первой бутылки по рюмашкам, и выставил на стол вторую. Но Осипов покачал головой.
– Не здесь, давайте у меня в доме. А то не дойдем по темноте.
Истопник оказался прав. Фонари на улице не зажгли, видимо, из соображений экономии. С Онеги тянуло холодком. По оврагам залег тяжелый густой туман.
К холостяцкой берлоге Осипова подошли, когда совсем стемнело, а силуэты домов, деревьев и фонарных столбов сделались неразличимыми в густом вечернем мраке. Осипов зажег свет на веранде, разогрел кастрюлю ухи все из той же щуки. Быстро поужинали, допили водку. Осипов предложил гостям лечь в комнате, но Журавлев захотел остаться на веранде.
– Воздухом хочу подышать, – сказал он. – Воздух здесь у вас удивительный, целебный.
После второй бутылки Локтева окончательно сморило. Он скинул с себя куртку и брюки, упал в холодную сырую постель, как в могилу, и заснул, ещё не успев закрыть глаза.
– Завтра будет разговор.
Осипов многозначительно поднял кверху кривой палец.
– Все расскажу, как было.
Он ещё некоторое время топтался в темных сенях, стучал какими-то железяками. Наконец, пробормотал что-то невразумительное и потушил свет. Журавлев уже ничего не слышал, он храпел на металлической кровати с мягкой панцирной сеткой.
Глава семнадцатая
Над поселком едва занялось раннее утро, когда Осипов растолкал крепко спящих Журавлева и Локтева.
– Я уже сходил к лодке, мотор приладил.
Он, низко наклонившись над Локтевым, тронул его за плечо.
– Встаю, – тряхнул головой Локтев.
Журавлев тоже проснулся, сел на кровати, зевнул во весь рот и протер глаза. Он быстро оделся, подхватил в руки две спортивных сумки, свою и Локтева.
– А сумки-то таскать зачем? – удивился Осипов. – Вы что же, обратно не вернетесь?
– Здесь все наши теплые вещи, – ответил Журавлев. – Плащ мой здесь. Вдруг погода испортится. Старые кости быстро стынут.
– И правильно, что теплые вещи взяли, – согласился Сергей Николаевич. – На воде сегодня ветер сильный.
Наскоро умывшись, московские гости и хозяин вышли из дома, пошагали к озеру вдоль прямой ещё спящей улицы. Пока гости собирались, Осипов сменил кеды на резиновые сапоги с обрезанными голенищами, нацепил на голову плоскую, как блин, кепчонку.
Солнце не взошло, тянуло холодком, густая роса усеяла траву. Впереди над деревьями росло, поднималось розовое марево. Высокое без облачка небо светилось прозрачной голубизной. На этом фоне самолет начертил прямую белую линию.
Первым, закинув на плечо алюминиевые весла, шагал Осипов, одетый в черные рабочие штаны и брезентовую куртку. За ним, низко надвинув на глаза шляпу и застегнув пиджак на все пуговицы, шел Журавлев. Доски деревянного тротуара, проложенного вдоль всей улицы до самой Онеги, тяжело пружинили под его башмаками.
Локтев, позевывая на ходу, замыкал процессию.
Он, ещё до конца не проснувшийся, разглядывал бедные, заросшие бурьяном палисадники, повалившиеся заборы, некрашеные почерневшие дома. Вокруг такая беспросветная бедность и запустение, будто жители покинули поселок ещё лет десять назад, и больше нога человеческая в Рыбачьем не ступала.
За людьми увязалась серая беспородная собачонка с просительно поджатым хвостом. Она, видимо, ожидала угощения, хотя бы малой подачки. Выдерживая почтительную дистанцию, собачонка трусила за Локтевым, тихо поскуливала. Осипов, видимо, не выносивший присутствия вблизи себя четвероногих, остановился, не спуская весел с плеча, поднял валявшуюся на дороге палку.
Прицелившись, он метнул палкой в собаку и попал. Собака завизжала и бросилась в кусты. Осипов удовлетворенно крякнул и прибавил шага.
Уже минут через десять спутники вошли на длинные изгибистые мостки, проложенные сквозь непролазные заросли камыша и осоки. Здесь чувствовалась хоть какая-то жизнь: гудел ветер, низко летали чайки, выискивая добычу в прозрачной темно серой воде. На мостках Осипов, боясь оступиться на скользких досках, немного сбавил темп, переложил весла на другое плечо. Локтев хотел спросить его, взял ли тот спиннинг, но промолчал, решив, что сейчас все сам увидит.
Алюминиевая «казанка», привязанная веревкой к вбитому в дно столбу, мерно покачивалась на воде. Невысокие волны смачно шлепались о причал. Спиннинга в лодке не оказалось. На дне, на деревянном настиле, лежали две штыковых лопаты, ломик, топор и ещё кое-как сложенный сырой брезент валялся под сиденьем на корме.
Согнувшись, Осипов поставил ногу в лодку, удерживая равновесие, прошагал от носа на корму. Пристроил весла под сидениями. Журавлев сошел в лодку неожиданно легко, занял первое к корме место. Локтеву сел на носу, отвязал веревку и изо всех сил обеими руками оттолкнулся от причала.
Легкая «казанка» хорошо чувствовала волну.
Осипов, встав лицом к корме, опустил в воду моторный винт. Некапризный движок запыхтел, выпустил серые выхлопы дыма, завелся с пол-оборота. Осипов сел на заднее сидение, ухватился за рукоятку мотора, развернул лодку и узкой протокой повел её к озеру. Через несколько минут «казанка» вышла в Онегу.
Вставшее солнце, отраженное в воде, на секунду ослепило Локтева. Здесь, на воде, действительно чувствовался прохладный ветер. Локтев поежился, дернул кверху «молнию», поднял воротник куртки.
– Хорошо.
Локтев пересел на скамейку Журавлева, спиной назад.
– Хорошо, если топляк в задницу не поймаем, – хмуро поправил Осипов. – Тут полно бревен плавает. Еще со времен молевого сплава.
Видимо, трогательное пробуждение природы, солнце, нарисовавшее на озере широкую золотую полосу, дальние острова на горизонте и прочая лирика действовали на Осипова угнетающе. Журавлев, кажется, тоже было не до этого, не до здешней северной экзотики. Он, не замечая скупых красот природы, закурил сигарету, откашлялся и сплюнул за борт мокроту.