Амулет Паскаля
Шрифт:
— Но, мсье… — попыталась возразить я, — я никогда этим не занималась. Я не знаю, как отвечать на такие вопросы.
— Ну, согласитесь, вы ближе к детству, чем я, — начал убеждать мсье Паскаль. — Вы втянетесь очень быстро. Единственное условие — не халтурить!
— О, мсье, я согласна жарить вепрей, разливать вино и разносить шарики на ужинах! А еще я могу стирать, шить, гладить и вышивать крестиком! Но быть секретарем! О! Мы так не договаривались.
— А мы и не договариваемся! — нахмурился старикан. — Пока вы здесь — выполняйте. В конце концов, я вам плачу.
Он
— Хорошо. Попробую. Но предупреждаю — мои эпистолярные способности далеки от идеала.
— Посмотрим.
Он отобрал пачку писем и протянул мне.
Я покорно взяла. А что было делать?
Вчера вечером я так же взяла тот зеленый блокнот, сегодня — письма.
— Дорогой хозяин, — безнадежным тоном произнесла я, уже собираясь закрыть за собой дверь, — имейте в виду, если завтра вы заставите меня сделать аранжировку сороковой симфонии Моцарта под хард-рок — я точно откажусь!
И поспешила закрыть дверь, успев услышать его ехидное: «Посмотрим!»
3
Я поднялась к себе и бросила письма на кровать.
Мне хорошо думается, когда я хожу. Решила прогуляться по городу, заглянуть в окно школы: подслушать, что говорит детям Иван-Джон, а потом мы вместе зайдем чего-нибудь выпить в деревянное бистро. Подсознательно я просто тянула время. С меня было достаточно всякого чтения! А тут еще надо поработать головой, что-то ответить — неизвестно кому и зачем.
Я вышла на улицу через черный ход, гордо проследовав мимо кухни, где матушка Же-Же, забыв о давлении, что-то весело напевала себе под нос.
Как всегда в это время, которое здесь не называли «сиеста», улицы были тихи и пусты. Я уже к этому привыкла, но сейчас почувствовала легкое раздражение, которое нарастало по мере приближения к городскому фонтану. Приступ мизантропии. Мне вдруг стало слишком тесно на этих улицах, среди этих кукольных коттеджей (вспомнила тот дневник и сама удивилась: действительно «домики для Барби»!). Я подошла к школе. Школа — это громко сказано: одноэтажное здание в два класса для детей разного возраста. Как я уже поняла — старшие дети отправлялись учиться в колледж, а младшим преподавали предметы всего несколько учителей-многостаночников, типа Ивана-Джона. Через открытое окно я видела, как он ходит взад-вперед по классу и… пересказывает Гомера.
На какое-то мгновение все это показалось мне фантасмагорией: школьный двор, усыпанный яблоневым цветом, яркий свет и темный квадрат приоткрытого окна, длинные, как волны океана, строки «Одиссеи». Я прислонилась к стволу, и на меня тут же посыпались лепестки: яблони отцветали. Голос затих. Иван-Джон заметил, что я стою под деревом, крест-накрест обхватив плечи руками. Можно было подумать, что пошел снег и мне холодно. Видимо, он так и подумал, глядя, как на меня осыпаются лепестки. Его взъерошенная голова в темноте окна напоминала полотно какого-нибудь голландского художника эпохи Возрождения. Вдруг я подумала, что так оно и есть, что это — именно портрет, картина, застывшее мгновение, в котором движутся только эти лепестки, осыпающиеся с дерева. А еще я подумала, что всегда так
Это две разные картины, в двух взаимоисключающих цветовых гаммах.
Иван-Джон, не отводя от меня взгляда, взял со стола смешной медный колокольчик и покачал им над головой: конец урока. Десять учеников захлопали партами…
— Знаешь, когда я смотрела на тебя из сада, — сказала я, — мне показалось, что на следующем ужине шарик вытащишь именно ты… Не знаю почему, но это было так четко, так ясно. Так неотвратимо.
— Я уже ненавижу эти ужины! Не напоминай.
— А я, похоже, их полюбила. Что-то в этом есть: живешь не просто так, а в ожидании.
— В ожидании чего?
— Господи, ты же сам говорил, что собираешься уехать отсюда, стать писателем, завоевать всемирную славу и все такое. И мы все дружно тебе это напророчим! Будет весело…
— Я так не думаю, — сказал он. — Давай сейчас не будем об этом говорить.
— Не будем, — согласилась я. — Но ты не должен отступать.
— Не уверен. Мне здесь нравится… Больше, чем мне бы этого хотелось…
Мы зашли в бистро.
— Один виски, — кивнул он полной блондинке. — И…
Конечно, он сказал — «блу айс».
— По закону парных случаев, — улыбнулась я, вспоминая зеленый блокнот, — где-то — неизвестно где, кто-то — неизвестно кто — любит этот же напиток.
— Это неудивительно.
— Конечно…
Мы нехотя переговаривались. Мы оба не любили слов.
— Слова — пиявки, которые наползают в рот! — сказал он.
— Слова бывают как пузыри. Но не мыльные, а — тугие, резиновые, — добавила я.
— Я иногда вижу их! — сказал он.
— Я — тоже. Особенно, когда люди говорят о чем попало. Тогда я вижу, как они выпускают наружу одни пузыри. А когда нужно отвечать, чувствую, что из моего рта вылетают такие же! И все вокруг превращается в ящик с разноцветными шариками, который ставят в супермаркетах. В нем можно задохнуться.
— А еще, когда мне так говорят, я вижу перед собой только одно большое лицо с длинным острым клювом, который вытаскивает меня из раковины, как вкусного моллюска.
— …и тогда хочется сбежать в астрал через семерку!
— Как это? — с интересом спросил он.
— Не знаю…
— Но ведь ты это сказала!
— Когда?
— Только что!
— Иногда я говорю то, чего сама не понимаю. Не обращай внимания. Есть такие словосочетания, которые не нуждаются в понимании. Они просто — звучат. И все.
— Поэтому я и читаю детям Гомера…
Я вспомнила о письмах, которые всучил мне мсье Паскаль, и вздрогнула. Была бы я Гомером, не переживала бы о том, что написать…
— Послушай, — сказала я. — Когда будешь писать свои книги, не забудь вставить туда нашего старика. Как по мне, это интереснейший человеческий экземпляр. И за сюжетом не нужно далеко ходить: молодой учитель скучает в провинциальном городке, знакомится со старым отшельником — хозяином имения. И начинаются чудеса…
— Я уже думал об этом… И… — он нерешительно помолчал, — и пишу. Уже. Точнее… почти закончил.