Амурские версты
Шрифт:
Дождавшись, когда рыбаки зашли за кривун, Лапоть спрыгнул с невысокого берега и выкинул наверх сома и двух щук.
— Еще кидай, сыне, еще! — ерзал на берегу попик.
— Хватит, — выбираясь на берег, сказал Лапоть. — Тепло ведь, рыба пропадет зря.
Они оттащили неожиданный улов к шалашу и не видели, как охал и удивлялся Мандрика, когда не нашел половины рыбы.
В густой чаще, рискуя, что кто-нибудь может заметить дым, поп и солдат сварили ведро ухи.
«На два дня хватит», — думал Лапоть, но уху они прикончили к вечеру.
— Ничего, —
Поев горячего, поп стал разговорчивым и, слово за слово, выпытал у солдата всю его историю.
— Уходить тебе надо, служивый, — сказал он. — А то поедем со мной на Бурею-реку. Тамо где-то, верные люди сказывали, истинной веры вольные мужики обитают.
— А где она твоя Бурея?
— По Амуру плыть надо. Далече она.
— Мне это не подходит, — вздохнул Михайло — Туда батальон наш сплавляется. Там унтер…
— А мы, яко тати, поплывем ночами.
Михайле было все равно, в какую сторону подаваться. Везде скрываться придется, а на Бурее-реке обещал поп вольное житье, без начальства. А что там староверы — это не так уж и важно: креститься двумя перстами научиться можно.
Отравляться в путь они решили сразу, как только уедут из станицы ожидавшие казаков-переселенцев последние роты 13-го и 14-го батальонов. А за это время надо было запастись сухарями, а может, крупой и другим провиантом, и хорошо бы соли раздобыть. Поэтому ночами они теперь бродили вокруг станицы и батальонных стоянок, а днем отсыпались.
— Ты, сыне, к Мандрике проберись, — советовал поп. — Он переселяется и сухариков, видать, насушил.
— А что сам-то?
— Знает он меня, вот что. Мне-то нельзя.
В дом к Мандрике Лаптю удалось пробраться только в день отъезда старика и его семьи. Поживиться здесь уже было нечем. Дверь в дом оказалась подперта колом, а внутри валялся разный брошенный хлам. Михайло заглянул в печку, но и она была пуста. Солдат уже собрался уходить, как услышал приближающиеся к дому голоса. «Забыл старик что-то…» — испугался Михайло и залез под печь.
Он услышал, как в дверь вошли люди, как один из них тихо сказал: «Лучше бы лапоть, да нет лаптя…» — «Меня ищут!» — обомлел солдат. И тут Мандрика направился к печи, Михайло затаил дыхание. «Пропал, — решил он. — Нынче пороть будут али позже?» Но вместо окрика: «Вылазь!» — вместо штыка, направленного ему в грудь, солдат увидел растоптанный опорок от мягких сибирских сапог — ичигов, а в нем наполненную доверху стопку, лепешку и даже крашеное яйцо. А когда казак стал звать домового, Михайло сообразил в чем дело. И ему, в своем селе, доводилось слышать, как, переезжая в новый дом, старики приглашали с собой «суседку».
«А, была не была, чего пропадать добру!» — решил Лапоть, схватил стопку и хотя было неудобно, сидел он согнувшись, выпил ее до дна. Он успел поставить стопку на место, схватил лепешку, полез было за яйцом и чуть не наткнулся на руку старика — Мандрика уже накрывал опорок тряпкой.
Хлопнула дверь, казак и его спутник ушли, и Михайло облегченно вздохнул, ругая в то же время себя, что замешкался и не успел взять яйцо.
Ночью, проверив напоследок мордуши, оставленные Мандрикой, и прихватив одну из них с собой, беглый солдат и поп-расстрига поплыли по течению искать Бурею-реку с вольными мужиками.
Ровно через сутки после выхода из Усть-Стрелки передовой отряд четвертого Амурского сплава подходил к месту, где стояла более чем полтора века назад Албазинская крепость. Все это время плыли ночью и днем. Остановки делали только, когда намечали места для новых поселений. Вслед за Игнашиной, в тот же день заложена была станица Сгибнева. Начальник канцелярии губернатора молодой чиновник Шишмарев, знаток китайского и маньчжурского языков, названием остался недоволен.
— Ну, Игнашина, ладно, — иронически говорил он. — Так река называется, и село там раньше стояло, говорят, тоже Игнашино, а вот Сгибнева — зря!
— Почему? — поинтересовался Дьяченко.
— Ну что Сгибнев! Ни чину у него большого, ни звания. Простой лейтенант. Одна заслуга, что «Аргунью» командовал. Любого моряка поставь на его место, взберется на мостик, крикнет погромче: «Полный вперед!» — и поплыли… Этак дальше пойдет, извините, именами простых казаков называть станицы начнем.
Капитан не знал Сгибнева, не достаточно хорошо знал и Шишмарева, поэтому примирительно сказал:
— Места на Амуре много, станиц можно построить десятки, так пусть одна носит имя командира первого парохода, разбудившего эти места.
— Вот, вот, так и Николай Николаевич считает, а я думаю — это ненужный либерализм, — не соглашался Шишмарев.
Необычную картину представлял Амур ночью. Еле-еле различались в темноте гористые берега, ни огонька в оконцах жилья на них, как на других реках, ни костра на отмели, только яркие сочные звезды усыпают небо да мерцают костерки на баржах и впереди 13-го батальона, и позади. Работает на баржах только половина весел — часть гребцов спит, завернувшись в шинели. А бодрствующая смена тоже не спешит, вяло опускаются и тихо всплескивают весла. Начальство ночами не торопит, того и гляди: сядешь на мель.
Игнат Тюменцев завидует спящим товарищам. Сейчас бы растянуться на досках, запахнуть поплотнее шинель, кулак под щеку и дать храпака. Может, привиделась бы Глаша. Она уж снилась ему один раз. Стояла будто бы на своем крылечке босая. Лил дождь и светило солнце — все сразу. А Глаша смеялась и плакала — тоже сразу. Мокрый сарафан облегал ее так, что Игнат видел девушку словно раздетую. Он хотел перепрыгнуть через плетень в соседский двор, чтобы обнять Глашу, но только собрался сделать шаг, как проснулся. И ему очень хотелось досмотреть этот, растревоживший его, сон.