Аналогичный мир
Шрифт:
— Ну, чего вылупился? — хрипло с нарастающей злобой спросил Андрей. — Иди, купайся. Красавчик… — он закончил ругательством.
Эркин молча прошёл мимо него к воде.
Плавал он плохо, но на воде держаться умел. В дорогих Паласах были бассейны, и их учили работать в воде. Да и тогда, когда на второе лето гоняли бычков, ему иногда удавалось выкупаться, если лагерь был рядом с ручьём или там речкой, а он оставался днём один.
Вода холоднее и не такая упругая, как в бассейне, но радость от владения телом была сильнее, и не по
Андрей сидел на траве, обхватив колени руками, и смотрел на него таким же внимательным изучающим взглядом. Но Эркин не стеснялся своей наготы, а уж теперь, когда все зажило… Вот только… но Андрей знает, что он спальник, так что пусть… не страшно. Эркин, спокойно выдерживая этот взгляд, подошёл и сел рядом, подставив спину солнцу.
— А что? — вдруг спросил Андрей, — у вас там все с такими, — он сделал выразительный жест, — были?
— Других на сортировке выкидывали, — очень спокойно ответил Эркин. — Ты мне про лагерь расскажешь?
— Ты что?! — немедленно вскипел Андрей, — Охренел?! Да мне вспомнить только…
— А мне вспоминать приятнее? — перебил Эркин.
Андрей бешено посмотрел на него, потом отвернулся и длинно сплюнул сквозь зубы.
— Ладно, не ершись. Просто… гладкий ты…
— Чего?! — теперь уже Эркин обозлился. — Гладкий, говоришь, смотри! Сюда смотри! Видишь?
Крохотные треугольники, словно чуть вдавленные в кожу, еле заметные вмятинки, на запястьях, у сосков, на животе, на лобке, мошонке, щиколотках, висках…
— Говори, видишь?
— Ну, вижу. Ты б мне ещё в нос ткнул. Чего это?
— То самое, — Эркин отодвинулся. — Током когда бьют, прикрепляют такие… пластинки. Ну и остаются… следы, как ни разглаживай потом, всё равно. Так-то не видно, только если знаешь, где смотреть.
— Током? — переспросил Андрей.
— А чем ещё? От плётки кожа портится. Ну и дубинками ещё били. Но тоже чтоб без следов.
— Про дубинки знаю.
— Гладкий… — повторил Эркин. — Знал бы ты каково… как эта гладкость… Э, ладно, — он с силой ударил кулаком по земле. — Нечего душу травить, — но остановиться не мог. — А смотрел я… я таких белокожих сроду не видел. Ты всегда такой был?
— Не знаю, — Андрей вытянулся на траве. — Говорят, в тюрьме кожа светлеет. А я с двенадцати лет по тюрьмам и лагерям.
— Сколько ж тебе?
— Считаю, двадцать. А тебе?
— Двадцать пять.
Забивая пустячными вопросами возникший холодок, они снова и снова возвращались к тому, что разделяло их — спальника и лагерника. Но уже по-другому.
Эркин лёг рядом с Андреем ничком, уткнулся подбородком в скрещённые руки. Прямо перед глазами среди стеблей суетились какие-то букашки, козявки… Андрей перевернулся на живот, искоса глянул на Эркина.
— Злишься ещё?
Эркин покачал головой.
— На всех злиться… Ты своего хлебнул, я своего. Ты тоже… не сердись,
— Я ещё ничего, — усмехнулся Андрей. — Ты б других, кто постарше, увидал… А насчет хлёбова — это точно. Мало никому не было.
Он стал приподниматься, но Эркин вдруг сбил его, навалился сверху.
— Ты чего?! Совсем…? — забарахтался Андрей.
— Лежи! — прямо в ухо ему крикнул шёпотом Эркин. — Идут сюда.
Андрей как-то по-детски ойкнул и замер, вжимаясь в траву и зачем-то закрыв руками голову.
— Лежи, — повторил Эркин.
Он, не вставая, дотянулся до пня и сдёрнул их одежду, набросил на Андрея его рубашку.
— Одевайся. Живо.
Не вставая, елозя по земле, он влез в трусы. И привстал. Огляделся. Точно. Идут. И вроде… вроде…
— Беляки.
— Отваливаем.
Сидя на земле, Андрей натянул штаны и встал, застегивая рубашку.
— Давай, прикрою.
Джинсы натянуть, дальше уже можно не спешить. Эркин накинул рубашку на плечи и встал, готовый уже прикрывать Андрея, пока тот обуется. Но из-за деревьев их, видно, тоже заметили. Голоса стали удаляться.
— Отбой, — Андрей сел на землю и потряс головой. — Фу, труханулся как.
Эркин не понял слов, но кивнул, догадавшись по интонации о смысле.
— Окунемся ещё?
— С меня хватит. — Андрей огляделся. — А хорошо здесь. Давай что ли… сами посидим.
У Андрея оказались полбутылки выпивки и рыба, Эркин достал купленный по дороге хлеб. Разложили на пне. Андрей выдернул скрученную из обрывка газеты затычку.
— Ну, с материнским днём тебя.
Он глотнул и протянул бутылку Эркину. Но тот мотнул головой, отказываясь.
— Не пьёшь, не куришь, — усмехнулся Андрей. — Зря. В рай все равно не пустят.
— Доберусь до рая, а там видно будет, — ответил шуткой Эркин. — Может, и вломлюсь. А сам? То дымишь, то нет. И с выпивкой…
— Иногда хочется. — Андрей задумчиво вертел бутылку, бултыхая и разглядывая мутную желтоватую самоделку. — Сегодня я б напился, — и поднял на Эркина светлые, неуловимого цвета, серо-голубые глаза. — Придумали же, сволочи, День Матери. А я… я и помню её плохо. Так… Руки помню. Как она меня умывает… Смешно, а? Она всё за чистоту беспокоилась. Чтоб мы руки перед едой мыли.
— Вас… у неё много было? — медленно спросил Эркин.
— Трое… а может и четверо, — Андрей неуверенно пожал плечами. — Били меня сильно, перезабыл, что… до этого было. Я ж в лагерь из приёмника попал, спецприют для перевоспитания. Мы стукачонка одного придушили ночью. И всей спальней… вперёд и не оглядываясь. Это помню. И дальше помню. Может, и путаю, что за чем, но помню. А её плохо…
Эркин машинально, не чувствуя вкуса, жевал. Хлеб ли, рыбу ли, не всё ли равно?
— Иногда вдруг вспомню, прямо как увижу, и тает всё. Будто и не со мной было. И вроде сёстры были. Помню девчонок, они вроде старше были… А… у тебя как?